Учебный плац

Поначалу Бруно тяжело дышалось в низком оголенном помещении — подметал я или начищал кожаную сумку, считал письма или сортировал их для доставки, проверял почтовый сбор или штемпелевал: через какое-то время у меня не хватало дыхания. Тогда я, в разгар работы, выскакивал на улицу, дышал глубоко, глубоко, дополна насыщался свежим воздухом.

Якоб Эвальдсен не слишком-то мной занимался, говорил только, что я должен сделать, швырял служебную инструкцию для почтовых служащих, иногда советовал в сомнительном случае прочесть нужное место в инструкции — и углублялся целиком в свои бухгалтерские книги и таблицы или шел в свою прилегающую к почте квартиру, чтобы учинить допрос жене и еще раз доказать ей, что она транжирит его деньги. Он ее и бил частенько, всегда короткими двойными ударами, на которые жена отвечала всегда одинаковым криком, случалось, она кричала заранее, до того, как на нее посыплются удары, сам же Эвальдсен, пока бил ее, не произносил ни слова. Однажды — я насчитал четырнадцать ударов — внезапно все стихло, тут я встал, осторожно открыл дверь и увидел Якоба Эвальдсена и его жену за столом, они сидели друг против друга и пили из голубых эмалевых кружек кофе. Эвальдсен способен был мгновенно успокаиваться, терять краску гнева, что и демонстрировал мне достаточно часто, когда ему приходилось прерывать расправу над женой, чтобы обслужить одного из своих редких утренних клиентов.

Охотнее всего я отправлялся с брезентовой сумкой, чтобы вынуть письма из почтовых ящиков в Холленхузене, у бакалейщика Тордсена, на станции и под конец у нас; я несколько раз вытряхивал письма, перемешивал, шуровал в сумке, так что там поднимался настоящий буран, а на почте я все вываливал в корзину и сразу же начинал определять места назначения. Куда только эти письма не устремлялись! Письма Редлефсена всегда отправлялись в Шлезвиг, Тордсен желал, чтобы его письма с превышенным весом и недоплаченным почтовым сбором отправлены были во Фленсбург, изящно надписанные конверты фройляйн Рацум отправлялись не в Каппельн, как письма Лаурицена, а доктору Ринглебу в Хузум. Появлялся время от времени конверт с сине-красной штриховкой — авиапочта, — так я уже знал, что оно собралось в Америку, в Вайоминг, откуда начальник станции Краске всегда получал большие, поврежденные при транспортировке, посылки. Если письмо предназначалось в Гамбург, в Хайде или в Харрисле, так я сразу же представлял себе, как выглядят эти места, а глядя на то или иное письмо, я порой задавался вопросом, станет получатель смеяться или плакать. Почтовые открытки поступали к нам редко, они либо слали приветы, либо извещали о приезде гостя. Однажды я по почерку узнал письмо Ины. Оно было адресовано ей самой на Коллеров хутор, шеф писал редко, писал либо в Реллинген, либо в Бремен; большую часть писем посылал Макс, зато и получал писем больше, чем все другие.

Ох уж эти походы, долгие походы, в которые Эвальдсен брал меня с собой, когда доставлял почту в Холленхузен, и в бараки, и на самые отдаленные хутора. Он велел мне вести его велосипед, на котором болтались всякого рода пакетики и защелкнутая почтовая сумка, а сам всегда шагал за мной; в дождь и в бурю — в старой шинели связного мотоциклиста, в мороз — в грубошерстной куртке, а с первым весенним теплом — в выцветшей почтовой форменной куртке, и, как бы далеко мы ни шли, он никогда не шел рядом со мной. Иной раз я задавался вопросом, как же это мы выглядим со стороны, когда бредем друг за другом полевыми тропами под клочьями облаков или под темным небом, пересекаем Холле, там, где она пробегает подле одинокого хутора мастера Боома. А если шли мы краем старого учебного плаца, который частично уже был возделан, к баракам, так порой видели вдалеке шефа, он всегда первый кивал нам, кивал сдержанно, а мне казалось, что он хотел бы видеть меня рядом с собой.

Как по-разному вели себя жители Холленхузена, когда мы доставляли им почту; одни смотрели недоверчиво, робели, едва соглашались взять письмо, другие тотчас бежали в дом, чтобы сразу же прочесть письмо; Паулсен же только указывал нам — все положить на подоконник, к стопе нераспечатанных писем, а в бараках было два человека, которые ежедневно выходили нам навстречу, совсем больные от ожидания, — госпожа Шмунд и хромой капитан. Никогда ничего для них у нас не было, хотя именно им позарез было нужно письмо, они ни о чем другом не мечтали.