Учебный плац

Я их видел в окно, видел, как Ина ныла, а Доротея ее подбадривала; я давно уже все сделал, я только для виду подвинчивал тот или другой винт, но, когда Ина взяла свою школьную сумку и мимоходом чмокнула Доротею в щеку, я не подвел велосипед к входу, как собирался, не пошел ей навстречу, чтобы поздороваться и понять все по ее лицу, все слова вдруг улетучились, я оставил велосипед у скамьи, побежал к изгороди и там притаился. Она не заметила, как сверкал ее велосипед, слишком, видимо, устала, но я, когда она проехала мимо меня, был счастлив, мне не нужна была ее благодарность; мне достаточно было тешить себя надеждой, что ни одна другая ученица не поставит у станции такой ухоженный велосипед, как Ина, и уже этому был рад.

С каким нетерпением ждал я в то время ее возвращения, я каждый день так все подгадывал, чтобы издали помахать ей. А сидели мы все за столом, так я подчас не осмеливался прямо посмотреть на нее, не знаю сам, почему; я всегда желал только одного: чтоб мы встретились в каком-нибудь уединенном месте, может, в сумерках где-нибудь на участках, или чтоб мы опять оказались в одной команде на каком-нибудь состязании. Только когда мы зажигали свечи, экономя электричество, когда начинали шевелиться тени, я осмеливался взглянуть на нее, и тогда уж не в силах был оторвать от нее взгляд, от ее худого, настороженного лица, от ее огромных глаз и разноцветной заколки-бабочки в ее волосах; я смотрел на нее, все время надеясь на какой-нибудь знак, предназначенный только мне, на прикосновение, которое возродило бы и подтвердило то, что неожиданно произошло, когда мы запускали змея. На это я надеялся.

Однажды я тайком зашел в ее комнату, я был один на хуторе, и так как дверь была открыта, я зашел к И не. Множество своих вещей она повязала лентами, — фотографию Доротеи, вазу, подставку глобуса, который получила от шефа на рождество. Охотнее всего я начал бы убирать ее вещи — туфли, шарф, свитер положил бы на место, убрал бы рубашечку со спинки стула, положил пижаму под подушку, но я не осмелился до чего-нибудь дотронуться, потому что за мной со шкафа следило чучело совы, тоже из наследства Магнуссена, как и мое чучело хорька. Ее янтарный глаз. Ее расщепленный взгляд.

На широкой, ровной доске, которая заменяла Ине стол, лежали листы из ее блокнота для рисования, пестрыми мелками она набросала на них осенние цветы, в каждом цветке укрыто было какое-то лицо, которое еще требовалось обнаружить. Лица все веселые, бедовые. Я немного посидел на ее стуле; потом подошел к шкафу, тут глаз совы меня не настигал, и я открыл шкаф и вдохнул аромат лаванды.

Цветы; я, конечно, не начал бы с того, чтоб втихомолку класть ей в школьную сумку цветок, если бы Бруно не увидел рисунки в ее комнатке, эти подмигивающие бедовые цветочные лица. Я рвал их не с нашей цветочной грядки на Коллеровом хуторе; хризантемы и астры и сам не знаю что, я приносил с холленхузенского кладбища, я выламывал их из свежих венков или вытаскивал, пока они не погибли под ветром и дождем, из зеленых жестяных ваз, всегда один-единственный цветок, который я чаще всего доставал ранним утром. Легко перемахнув через разваливающуюся стену, я выискивал, помня, что приношения следует разнообразить, красиво убранную могилу, отламывал то, что мне нравилось, и сразу же прятал цветок под курткой; а покажется кто-нибудь на дорожке или на площадке перед входом, так я начинал читать надписи на могильных плитах или садился, словно скорбящий, на скамеечку. Прежде чем Ина уезжала на велосипеде на станцию, я тайком прятал цветок в ее сумку, которая либо лежала в прихожей, либо уже прищелкнута была к багажнику, и всякий раз я пытался представить себе удивление Ины и ее радость, когда она откроет сумку в классе.

Дома она ничего не рассказывала о цветах, ничего не показывала и не спрашивала, и все-таки я думаю, что она подозревала меня, потому что чаще, чем обычно, глядя на меня, качала головой, не с упреком, а только с грустной улыбкой. Больше всего я радовался, когда она давала мне задания. Чистил я ее туфли или чинил замочек ее цепочки, на которой висел каплевидный янтарь, я старался продлить свою работу; частенько я от страха бросал все, потому что мне казалось, что я прикасаюсь к самой Ине, к ее ноге, ее шее. А если мне случалось передавать в холленхузенскую сберкассу письмо для Рольфа, так я только первую половину пути нес его в руках; едва выйдя на Тополиную аллею, я засовывал ее письмо за ворот рубашки. Какое испытал я счастье, когда мне позволено было одолжить ей деньги; у нее на глазах я открыл чучело хорька, в котором я прятал все монеты, полученные от шефа или от Доротеи; больше восьми марок высыпал я из хорька. Ина пересчитала деньги при свете моего карманного фонаря и в благодарность разрешила мне на другой день ее проводить. Она купила Рольфу игру с шестью стрелами.