Учебный плац

Доротея — та в дни подготовки на долгие часы уединялась, читала, делала выписки, иной раз улыбалась, иной раз прыскала со смеху, а если кто из нас интересовался, над чем она смеется, она прикладывала палец к губам и опускала взгляд. Все волновались; даже бездомная кошка, которая прижилась у нас, стоило мне ее выпустить, тут же начинала мяукать у окна, просила впустить ее и прыгала всем по очереди на колени, Штумпе, наша кошка с шерсткой в желтых пятнах.

А раз все этого хотели, так наш День открытых дверей наступил очень быстро, осенний день, ветер уже потихоньку опустошил заросли кустарника, живую изгородь; две-три припозднившиеся ласточки еще выписывали свои узоры, погода была ясная, солнечная, хотя солнце и не могло высушить росу, и, выйдя ранним утром в воскресенье с Коллерова хутора, мы подмигивали друг другу и с надеждой тащили наше добро на участки. А что Доротея несла в мешке, закинув его за спину, оставалось все еще ее тайной, она не захотела даже, чтоб я дотронулся до ее мешка, она сама несла его до низины и исчезла с ним в сарайчике, запретив нам входить в него и подглядывать в щели.

Эвальдсен и оба его помощника расставили кадки и ящики и приготовили все, чтобы продемонстрировать свое искусство, Ина и Иоахим притащили раздвижной стол туда, где начиналась временная Главная дорога; кто к нам придет, должен будет пройти в ворота, украшенные гирляндами и бело-голубыми флажками, за воротами стоял шеф, чтобы приветствовать влиятельных особ и, возможно, немного их проводить. Мы сразу же встали по своим местам, словно все заранее отрепетировали; чего теперь еще не хватало, так это посетителей, воскресной процессии, какую я себе все время представлял: скептических, недоброжелательных и любопытных холленхузенцев, кое-кого — с разряженными детьми, которых придется много раз предупреждать, что ничего нельзя рвать или вытаптывать, и еще поток посетителей из окружающих селений, из Зеешпе, Лундби и Кляйн-Сарупа, и ко всему еще битком набитый поезд из Шлезвига.

Но как внимательно ни вглядывались мы в сторону Холленхузена и нашей пустынной станции — не видели никого, никто не выходил из поезда, никто не двигался к нам; нет, одна-единственная пара приближалась к нашим воротам — председатель общины, эта занудливая цапля, и его малорослая жена; она угрюмо ковыляла на кривых ногах рядом с ним, делая по меньшей мере в два раза больше шагов, чем Детлефсен. Они были первыми, с любопытством выслушали они приветствие шефа, но отклонили предложение сопровождать их, хотели сами глянуть на все тут — ну, так пошли, Труде, — и они пошли, а шеф остался, улыбнулся, пожал плечами. Детлефсены двинулись по направлению к валуну, а мы опять остались одни, ждали, озирались, мысленно представляли себе Холленхузен, где на каждом дереве висели наши цветные приглашения; Иоахим ничего другого придумать не мог, как встряхивать свою запечатанную коробку с лотерейными билетами, а шеф ходил туда-сюда, опустив голову, что-то время от времени бормотал и потирал запястья. Я никак, никак не мог оставить его, огибал ли он какой-нибудь участок, я сразу же бросался за ним, я все время чего-то ждал, не раз хотел ему что-то сказать, но просто не осмеливался заговорить с ним, сам не знаю почему. А так как я внимательно следил только за ним и занят был тем, что мысленно помогал ему, чтобы исполнилось его желание, я не заметил, как Ина ускользнула, она тайком прокралась к откосу у железной дороги и помчалась в Холленхузен; только когда она, вся голубая, скачками пересекала привокзальную площадь, я заметил, что ее нет.

Внезапно какие-то крики, смех — это Эвальдсен и оба его помощника, они кричали нам что-то, хохотали, обращая наши взгляды к низине, откуда поднималась какая-то старуха, она приближалась, шаркая в своих дырявых калошах, сгорбившись крюком, налегая всем корпусом на суковатую палку. Кофтой ей служил старый мешок, юбкой — еще более старый мешок, а с веревки, которой она подвязалась, свисала, покачиваясь и болтаясь вокруг нее на темной бечевке, всякая всячина: сушеные травы, кольраби, морковины и белая луковица. На руках у нее были шерстяные перчатки, но пальцы торчали наружу. Огромный головной платок, на котором был оттиснут календарь, едва позволял различить землисто-бурое лицо, а трясущийся подбородок, видимо, побуждал ее беспрерывно что-то бормотать себе под нос.

Я помчался к шефу, потянул его с ящика, а потом попытался подобраться к старухе с тыла и сорвать себе что-нибудь из болтающихся овощей, но старуха, остерегая, зашипела на меня так решительно, как и гусак не шипит, а шеф сказал только:

— Осторожно, Бруно, с ведьмами-травщицами надо соблюдать осторожность.