Учебный плац

— В аптеку, я бегу в Холленхузен в аптеку. — И тут же добавляет: — Меня никто не видел, не волнуйся.

Ах, этот триумф в ее глазах, эта спокойная уверенность, всякий сразу бы по ее виду понял, что она не просто так пришла сюда, не для того только, чтоб поглядеть, как мой веник из пальмового волокна вжикает по цементному полу.

— Ну ладно, так что там, Магда, говори скорее.

Она еще немного выжидает, надувает губы и усаживается на выступ стены, ни о чем не заботясь, как человек, у которого есть в запасе козырная карта и потому ему все нипочем.

— Ну, говори же.

— Ничего, — говорит она, — шеф еще не объявлен недееспособным. Они еще только возбудили дело об объявлении его недееспособным. Теперь я все знаю точно, дело еще в суде, в Шлезвиге, а суд еще ничего не решил, назначена только предварительная опека, так я поняла, отдано только распоряжение о предварительной опеке над шефом.

А кто же возбудил судебное дело, хочу я как раз спросить, но Магда уже сама говорит:

— Это они, в крепости, это они возбудили судебное дело и все подписались.

Магда смотрит на меня и тихо говорит:

— Не спрашивай, откуда я это знаю. Знаю — и точка, можешь мне верить, все так и есть.

Если только это правда! Еще, значит, никакого постановления нет, они еще не добились, чтобы шефа объявили недееспособным, его, которому они здесь всем обязаны; он будет защищаться, он же здесь умнее всех и в конце концов выиграет дело, а мне не придется уезжать. Не объявлен недееспособным! Шеф еще не объявлен недееспособным.

— А почему, — спрашиваю я, — не знаешь ли ты, почему они так решили и возбудили это дело?

Теперь Магда явно чувствует себя не так уверенно, она пожимает плечами, поднимается, выглядывает на улицу.

— Говорят, что он страдает слабоумием, — замечает она и шепотом добавляет: — Говорят также, что он ставит под угрозу семейную собственность, все здесь вокруг нас.

Не знаю, как можно поставить под угрозу семейную собственность, об этом я еще не думал, но не могу даже себе представить, чтобы шеф подверг риску то, что сам создал и упрочил за многие годы, я этому не верю, так он не сделает, он, человек, который выступал прежде от имени всех школ садоводов и был бургомистром Холленхузена, получил множество наград и однажды, весной, сопровождал по нашим посадкам министра. Он же шеф, ему же здесь все принадлежит, и никто не пользуется здесь таким авторитетом, как он, никто.

— Что же он сделал, Магда? Чем поставил он все под угрозу?

— Подробностей я не знаю, — говорит она, — но там, наверху, они говорили о каком-то договоре, который он сам составил в Шлезвиге, о каком-то договоре дарения.

Она должна идти, но до того она еще меня остерегает.

— Да, я обещаю, от меня никто ничего не узнает, никогда, хорошо, что ты пришла, Магда, и что я наконец это знаю, и не ходи по рельсам.

Охотнее всего я бы помчался к нему, просто в крепость, просто проскочил бы мимо Доротеи и Ины в комнату, где он сидит один, я ни о чем не стал бы его спрашивать, мне не положено, всего лишь помощь, всего лишь помощь предложил бы ему, если что-то надо передать или что-то разузнать, я мог бы взять это на себя.

Они только еще возбудили дело, еще ничего не решено, они должны быть готовы к сопротивлению с его стороны, кто собирается объявить шефа недееспособным, тот будь начеку да сумей выдвинуть обвинения, я, во всяком случае, еще никогда не замечал, что шеф ставит под угрозу семейную собственность или страдает слабоумием. В чем только не обвинят они человека! Чего они, собственно говоря, боятся, он же всегда составлял проекты договоров, подписывал договоры, все зависело только от его подписи, что они имеют против этого? Не знаю, в каком смысле надо понимать договор дарения, но если шеф его составил, значит, он для чего-то нужен. Только бы мне остаться с ним, я бы повсюду его сопровождал, его, который всегда хорошо ко мне относился.

Шеф сразу увидел, что повязка, которую наложил мне тот человек в зеленой форме, пропиталась кровью, он снял ее, когда мы остались одни, осмотрел рану и заново перевязал, а потом сказал:

— Пошли, Бруно, твой рабочий день кончился.