Учебный плац

Старуха не только шипела, она нежданно-негаданно начинала делать пассы у тебя над головой, и ты замирал, стоял как вкопанный, а то стукнет палкой в землю с глухим буханьем, взвоет жалобно, так у тебя по спине мурашки побегут. Как легко она вспрыгнула на ящик, как уверенно повертелась раз-другой, тыча палкой во все четыре стороны света, на восток даже дважды ткнув, и все мы притихли, когда она выкрикнула своим ржавым голосом:

— С востока ветер, гусеницы, с ним,
страны неведомой, Татарии чужой,
а ты люпин мельчи, плети коняги влас,
избавишься навек от на́пасти лихой.

Помощники Эвальдсена подталкивали друг друга локтями, хлопали, но старуха глянула на них таким ведьминым взглядом, что им сразу расхотелось хлопать.

Что она бы ни делала, что она бы ни исполняла перед нами, она нет-нет да не преминет поискать взглядом шефа, она искала его и разглядывала — задумчиво, озабоченно; раз один она отщипнула травинку-другую из своего букета у веревочного пояса и бросила ему, другой раз она ткнула кончиком своей суковатой палки ему в грудь и забормотала:

— Огуречник даст отвагу,
базилик немо́ту снимет,
майоран жуй стар и млад,
чемерица песнь напомнит.

Высказав все это, старуха подняла голову, и от меня не укрылось, что она подмигнула шефу и тут же погрозила, так, словно бы ждала, что присутствующие незамедлительно последуют ее советам.

Внезапно я услышал голос Ины, она что-то кричала, кого-то подбадривала, подгоняла, и в ее свите я узнал двух-трех ее одноклассников, и Рольф был там, и Эльма, и Дитер, они сразу же подошли к нам, посетителей эдак восемь, скрестив руки, они со сдержанным интересом отдавали должное рецептам травщицы, которые она дала неожиданно появившейся паре — двум сестрам, — забавным рецептам против улиток и тли, а также против кротов, подземные ходы которых, советовала она, следует законопатить карбидом. Тут под смех окружающих один из Ининых одноклассников спросил, есть ли средство против плохой памяти, к примеру, памяти на исторические даты, в ответ травщица что-то забормотала, видимо, копалась в своей памяти, стала перелистывать книги со своим накопленным опытом и спустя какое-то время, победно ткнув палкой в спрашивающего, решительно заговорила:

— Турнера давнишнее ученье
до наших дней дошло, как откровенье.
Лаванду под картуз клади,
уму работу облегчи.

Ее весело поблагодарили аплодисментами, но она махнула, прося тишины, и продолжала:

— Буквица и розмарин
нашу память сохранят.
Связки мяты под подушкой
бедолаге подсобят.

Охотнее всего я остался бы возле нее, только чтобы слушать ее и брать на заметку, что отвечала она спрашивающим и что они, оживившись, схватывали на лету; я охотно выучил бы все наизусть, но как раз, когда я весь обратился в слух, шеф подтолкнул меня и показал на Главную дорогу, по которой шла фройляйн Рацум, моя бывшая учительница, и какой-то человек в зеленой форме, держа за руку неуклюжего мальчугана.

— Иди, Бруно, — сказал шеф, — займи свое место.

Я взял инструменты и помчал к бывшему командному холму, где приладил на козлы столешницу, на которой уже лежало все, что мне было нужно: черенки и подвои и мочало для обвязки — бандажей из резины мы тогда еще не знали.

Прививочный инструмент тоже был аккуратно разложен, и фройляйн Рацум остановилась прежде всего у моего стола, она дружески протянула мне руку и спросила, что предложит им «наш Бруно», и прежде, чем я успел ответить, подошел и тот человек в зеленой форме, вернее, его притянул неуклюжий мальчуган, толстогубый, с большой головой.

Я хотел начать с простой окулировки, показывал как раз, как надо делать Т-образный разрез и осторожно отводить отвороты коры, но тут раздался выкрик Лаурицена:

— Сюда, Нильс, недоумок хочет нас чему-то научить.

Они протиснулись к моему столу, их близости, однако, было достаточно, чтобы я начал дрожать в ту самую минуту, как хотел срезать глазок для прививки. Сын Лаурицена кивнул мне и, успокаивая, подал мне знак, видимо, хотел, чтобы я не принимал слишком близко к сердцу слова старика, который нетерпеливо и требовательно следил за моими пальцами, но оттого, что старик не переставал называть меня недоумком и полудурьем — а ну давай начинай, полудурье, — я дрожал все сильнее и поранил первый глазок, срезал новый и попытался его вставить. Он не желал втискиваться в отвороты коры, мне пришлось его обрезать, и я, приставив к нему короткое, но острое лезвие скоропрививателя, нажал, скользнул вниз и увидел, как лезвие косо врезалось мне в указательный палец, прошло до самой кости; я почувствовал боль, тут же выступила кровь. Быстро отвернувшись, я обвязал палец носовым платком. Лаурицен, веселясь, бросил: