Учебный плац

Там, у реки, росли вполне здоровые ивы, а несколько поодаль от берега, на полого подымавшихся склонах по обе стороны реки, в поле видимости, стояло несколько кленов, и казалось, будто одни хотят убедить других, что на их стороне лучше. Однажды, когда шеф шел к реке, чтобы быстро выкупаться, только окунуться и сразу вылезть, ему бросилось в глаза, что на ивы и клены напали гусеницы, это был не кольчатый шелкопряд, не пяденица-обдирало, не нарядная медведица-кайя, а неизвестные гусеницы, красиво окрашенные, с рогатой головой, мохнатые и с блестящими бусинками глаз. Своими подвижными сяжками они нащупывали дорогу к краю листа и выпиливали в нем характерное полукруглое отверстие, совершенно неизвестные красавицы гусеницы. Когда шеф положил их к себе на ладонь, ему показалось, что от листьев исходит какой-то особый запах, резкий, быстро улетучивающийся запах гнили, какого он никогда раньше не слышал. Он тут же сорвал несколько листьев, но невооруженным глазом ничего не обнаружил, лишь когда он поместил их под микроскоп и посадил на них несколько гусениц, то увидел, что листья чуть заметно потемнели, и снова ощутил тот же выделяемый ими легкий запах, биологически активное вещество, от которого гусеницы через некоторое время сделались вялыми, не так чтобы очень, но немножко.

В тот же день он перешел на другую сторону реки — по мосту с перилами из березы, однажды они с Доротеей на нем сфотографировались, — перешел на другую сторону и немало удивился, что здесь ни ивы, ни клены не пострадали от неизвестной гусеницы, ни один лист не был подточен, однако от него не ускользнуло, что деревья издавали тот же самый запах, который он обнаружил у зараженных. Тут шеф вынужден был признать, что деревья издают этот запах, чтобы защититься, они это делали загодя, потому что другие их предупредили, забили тревогу с помощью летучих биологических веществ.

Отец шефа, тот просто над этим посмеялся. Он сказал:

— Может, они станут еще переговариваться с помощью флажков, наши деревья, рук у них для этого хватает. — И еще добавил: — Животные — это еще куда ни шло, они могут подавать сигнал тревоги, но чтобы деревья… тут лучше поставить вопросительный знак.

Но шефа это не остановило, он продолжал наблюдения за пораженными и непораженными ивами и кленами, сравнивал, все записывал, затем отослал листья на исследование, и в один прекрасный день ему подтвердили: да, в листьях содержатся какие-то особые вещества, которые обычно у ив и кленов не обнаруживаются; когда шеф получил этот ответ, он очень обрадовался, описал свое открытие, все с самого начала, и тетрадь отослал старому дипломированному садовнику в Иоганнисбург, Плинскому, широко известному своей книгой о болезнях деревьев.

Как и на первое письмо, тот долго не отвечал, молчал так упорно, что шеф уже было подумал, что дипломированный садовник Плинский приказал долго жить, но вот, в одно воскресенье, он прибыл самолично, в сопровождении своей племянницы, у него оказались какие-то дела по соседству, самолично прибыл, ему было интересно узнать, что это шеф обнаружил, и он желал с ним лично побеседовать. И после того, как он долго слушал и спрашивал, он посоветовал шефу продолжать свои наблюдения в течение двух лет, надавал ему также советов и, перед тем как уехать, сказал отцу шефа:

— То, что он открыл, твой малец, может оказаться очень важным для всех нас. Когда он достаточно продвинется, я позабочусь о дальнейшем.

Вот что он сказал, и когда наступило время, то сдержал обещание, и при его содействии работа шефа была напечатана.

Доротея рассказала это в тот вечер, когда мы сидели с ней одни и ждали шефа, я стал просить, чтобы она больше рассказала о лесных участках у себя на родине, но она не пожелала, чувствовала себя слишком усталой, лишь когда я сказал, что мне очень хочется узнать побольше о том времени, она с улыбкой на меня поглядела и добавила:

— Ну так узнай и это, Бруно: племянница, сопровождавшая дипломированного садовника, была я.

После чего налила мне еще полный стакан пахты и стала собирать со стола, причем время от времени, усмехаясь, останавливалась, щурила глаза и, выставив нижнюю губу, дула себе в лицо, в свое прекрасное лицо.

Как все оживает в темноте, внезапно в маточных грядах блеснет что-то, словно раскрываются глаза, а шорох — он не от ветра, это два кривых колышка трутся друг о друга. Суетня и частый топоток в траве, при свете месяца что-то сворачивается клубком, лежит, сжавшись в комочек, мертвец мертвецом; тополя непрестанно шелестят, зеленый лист, серебряный лист, кто там на воле на что-то наступит, должен быть готов к тому, что это мягкое и что оно побежит туда, к голубым елям, запах голубых елей спорит с доносящимся издалека запахом свежескошенного сена; а теперь надо задвинуть засов. Над лугами крик какой-то птицы, а на отдаленных дворах лай собак, они спрашивают, прислушиваются, отвечают: «Ну, отзовись же, мы сторожим округу».