Ученье – свет, а не захочешь светить – заставим

Перед карапузом разбросаны мягкие игрушки, сшитые из тряпья и изображающие подобие животных. В большей части домашних. Хотя сшитую серую мышь с длинным хвостом отнести к домашней скотине вряд ли получится. С другой стороны, почему бы и нет? Живёт при доме. Питается со стола. В какой-то степени тоже домашняя скотина. Только вредная.

Вторая разновидность игрушек — бумажная. Вырезанные и раскрашенные цветочки. Животные, которые за счёт загибов стояли на полу как на подставках. Тут же в куче лежали чистые листы бумаги и цветные карандаши.

На лицах женщин, уставившихся на мальчика, расцветала улыбка умиления.

– ?Que bonito! — буквально пропела одна из девушек.

— Стоп! — вскинулся Дима, зачем-то ещё протягивая руку в её сторону, будто хотел заткнуть не вовремя заговорившую.

Поняв, что ничего не понял, тут же сообразил, что следует переключиться на другой язык, но несколько секунд тупил: на какой? Только с горем пополам вспомнив, что Пикассо — уроженец Пиренейского полуострова, настроил себя на понимание испанского языка. Отмотал клип на несколько секунд назад.

— Какой хорошенький! — повторила девушка уже понятно для исследователя.

— Элидора, — обратилась к ней самая старшая из сидящих вокруг мальчика молодок. — Он красив, как ангел и демон одновременно, настолько, что от него трудно отвести взгляд.

— О пресвятая дева Мария, — вступила в разговор женщина на диване, видимо, бабушка Пабло и мама этих трёх девиц, — я не завидую женщинам, которые попадутся на его пути.

Все четверо захихикали. Через секунду, что-то вякнув, к ним присоединился и беззубый малыш.

— Ой, Мария, он что-то сказал, — встрепенулась третья девушка, до этого молчавшая, и с интонацией искусительницы обратилась к малышу: — Пабло, скажи: «Элодия».

— С чего это «Элодия», — вскинулась самая молодая, начавшая весь этот трёп. — Пабло, скажи: «Элидора».

— Пабло, — обратилась к мальчугану старшая из девиц, — не слушай своих тётушек. Скажи: «Мама».

Но Пабло, как истинный идальго испанских кровей, демонстративно проигнорировав кудахтанье бабьего курятника, потянулся ручкой вперёд и отчётливо произнёс: «Ка». Весь малинник уставился на предмет, на который указывал малыш. А тот ещё громче, уже с требовательными нотками, повторил: «Ка». Он тянулся к карандашу.

Всеобщий женский хохот плавно перетёк в следующий клип.

Очередная комнатка, только совсем маленькая. Два на три. Белые стены. Белый потолок. Единственная мебель — скамья, намертво вмонтированная в стену и занимающая треть площади. На ней подросший Пабло. Примерно семи-восьми лет. Он забрался с ногами и, разложив альбом, всецело был поглощён рисованием. Причём настолько, что, кажется, ничего не замечал вокруг.

Дима, попав в эту комнату, остолбенел, озираясь по сторонам. Оторопь вызвали решётка на единственном маленьком окошке и такая же решётка в качестве двери. Помещение всем своим видом указывало на камеру одиночного заключения.

— Это что, детская тюрьма? — опешил Дима, уставившись на экскурсовода, который, на удивление, молчал, пока его не спросишь.

— Школьный изолятор, — улыбнулся взрослый Пабло с чёлкой на половину лба, состроив на лице ностальгию по тюремному детству.

— Испанцев что, с детства приучали к тюрягам?

— В каждой европейской системе образования были свои методы наказания. В британских школах пороли розгами. А для крайне общительных испанцев одиночка — самое тяжёлое наказание. Вот только не для Пабло, — указал он кивком головы на себя маленького. — Этот ученик провёл в изоляторе, наверное, больше времени, чем за партой.

— И за что его?

— За нежелание учиться чему-либо, кроме рисования.

— Так он что, безграмотным вырос?

— Почти, — хмыкнул Кон. — Читать, писать с горем пополам научился. Пределом математических знаний было умение считать деньги, пользуясь сложением и вычитанием. Про всё остальное промолчу.

— То есть, — задумался Дима, — получается, что его, по сути дела, с рождения затачивали исключительно на рисование?

— На изобразительное искусство, — поправил его Кон, — но рисование однозначно занимало лидирующие позиции.

Тут в их диалог из-за решётки дверей вмешалась строгая, если не сказать злая, женщина.

— Пабло, — резко и отрывисто обратилась она к седельцу, — ты осознал недопустимость своего поведения? Ты готов принести извинение донне Летисии?

— Нет, — нахально, буквально выплюнул ответ наказанный, даже не удосужившись оторваться от рисования и поднять глаза на надзирателя.

— Я вынуждена буду пожаловаться твоей маме, донне Марии, — в негодовании принялась запугивать она нерадивого ученика.

— Жалуйтесь, — так же нагло и беспардонно разрешил он, продолжая рисовать.

— О пресвятая дева Мария, — взмолилась женщина, — что вырастит из этого ничтожества?

Мальчик остановил творческий процесс. Зло взглянул на истерившую тётку и торжественно заявил:

— Из меня вырастит великий художник. Самый великий, какой только был. А вы идите жалуйтесь, донна Мерседес. Не мешайте мне становиться самым великим. Плевать я хотел на вашу школу.