Ученик

Иоганн смутился. Никогда бы не подумал, что его могут заподозрить в подобном. Он, кроме обязательных заданий в гимназии, пока еще ничего не писал, не считая, конечно, нескольких писем товарищам, которые уехали в другие места.

— Да что вы, ребята! Никаких у меня трудов нет! Я и сам, после того, как вы мне рассказали о господине Пихтельбанде, удивляюсь, как он взял меня в ученики. Мы с ним совершенно не были знакомы. Отец же мой — самый заурядный бюргер, имеющий известность только в пределах нашего городка, никогда не кончавший никаких университетов.

Но по глазам новоиспеченных товарищей было видно, что они не слишком поверили в его уверения, вероятно, списав это на излишнюю скромность. Их так и подмывало сказать: «Ну, поливай нам! Вешай лапшу на уши! Давай старайся! Ну, мы-то понимаем, какой твой папик — заурядный бюргер. Вероятно, церемониймейстер или главнокомандующий союзными армиями. Если не брать выше!»

Но вскоре разговор перекинулся на обычные для молодых людей темы: где в городе можно купить классное пиво, а где тебе всучат фуфло; кто в городе крутой, а кто лишь гонит волну; кто из девчонок классные давалки, а к кому даже на арабском скакуне не подъедешь; кто сколько обрел бабок в карточной игре. Расставались они уже совершенными друзьями, на прощанье заверив друг друга, что следующую встречу проведут в более теплой обстановке, оторвутся по полной программе. Возвращался Иоганн уже в сумерках, чуть-чуть поблукав, но не решаясь спрашивать случайных прохожих: не известно, как бы они отреагировали в столь позднее время.

— Я вижу, что твоя вечерняя прогулка несколько затянулась, молодой человек. Обычно в это время двери у меня уже на засове.

Такими словами Иоганна встретил Учитель. То ли это было укоризна, то ли простая констатация факта, Иоганн не понял. Да и не старался понимать, потому что не знал еще, что за человек Учитель.

— Но судя по настроению, вечерний променаж оказался удачным. Вероятно, произошла встреча с туземцами, которые наплели про меня Бог весть что. Я тут легендарная личность.

Щеки Иоганна загорелись.

— О! нет! Не подумай, что я тебя укоряю, что ты совершил какой-то дурной поступок. Сходиться и общаться с людьми необходимо. Даже с отпетыми мошенниками, отбросами общества. И всё-таки всегда нужно оставаться самим собой и не попадать под влияние чужих чар. А это так легко случается в твоем возрасте. Множество людей, особенно если это сильные личности, ставят своей задачей подчинить себе других людей, подавить их волю. Так было, есть и будет всегда. На этом и построена, так называемая, цивилизованная жизнь. Для очень многих людей, пожалуй, для большинства является естественным состоянием подчиняться другим, выполнять их приказы, ожидать от них решения проблем. Без этого бы жизнь в обществе превратилась в анархию. Но это ни в коей мере не должно касаться философов. Философ, выполняющий чужие приказы, перестает быть таковым. Когда он попадает под чье-то влияние, он заканчивается как мыслитель: за него мыслит уже другой. Среда, в которой существует философ, это независимость. Он должен быть суверенной личностью. Внешней независимости не существует: мы зависим от работодателей, горничной, полиции, соседей…

— Но возможна ли внутренняя свобода? — спросил Иоганн.

— Не только возможна, но и необходима. Для творца это как для рыбы вода. Чем дальше, тем больше тебя будут пытаться подчинить своему влиянию самые различные люди. Нужно это понимать. Не становись в позу, не декларируй свою независимость! Будь независимым! Это сразу чувствуется.

«Кажется, он прав, — подумал Иоганн. — Несомненно прав. Ведь я же был почти готов бежать за Фрицем, куда бы он только не сказал. Почему он так легко подчинил меня своему влиянию?»

13

Следуя совету Учителя прочитывать на ночь не менее десяти страниц, Иоганн, улегся в постель и раскрыл антологию античной философии. Еще несколько дней назад он бы и под угрозой расстрела не взял бы эту книгу в руки.

«Нет никакого сомнения, что это всё не белиберда, как мне вначале представлялось. С таким же успехом я мог бы взять учебник по высшей математике и отбросить его, чертыхаясь, как можно дальше, потому что там мне ничего не понятно. Всё дело в том, что это другой язык. Фриц говорил с тобой на одном языке, матушка на другом, у учителей каждого предмета свой язык, и у Гераклита собственный язык. Я этого языка не знаю, так же как не знаю латыни, которую три года долбил в гимназии, как не знаю языка какого-нибудь племени мамбо-юмбо. Когда мне станет понятным этот язык, когда я буду говорить на нем и думать, мне станут понятными и эти мудрецы, которые сейчас представляются мне совершенно чуждыми, такими иностранцами или марсианами».