Ученица Калиостро

— Сахар по сей день считается товаром, который мы собственным заменить не можем, — продолжал Давид Иероним. — Но в выигрыше от этой торговли оказываемся не мы, а другие нации. Тут простор их корыстолюбию. Сколько ж можно терпеть? И у нас все взялись изучать свеклу. Бидгейм в столице таких успехов добился, что его сахар от чистейшего канарского не отличить. В прошлом году покойный государь велел отводить земли в южных губерниях тем, кто хочет разводить свекольные плантации. Под Москвой некий господин Есипов в своем имении целый завод устроил. Мне писали, что у него пятьсот пудов свеклы дают пять пудов сахара. А мы чем хуже? Я хочу добиться наилучшей очистки сока смесью древесного угля и извести. И хочу также доказать здешним помещикам, что стоит сажать у нас ту же свеклу, что выращивают в Силезии, — там господин Ахард уже давно этим делом занимается.

Тут Давид Иероним пустился описывать свой метод и наговорил столько ученых слов — природный немец ничего не понял бы, а Маликульмульк лишь кивал, ожидая конца этого страстного доклада и не переставая закидывать в рот новые куски под холодным взглядом Паррота. Почему-то этот взгляд способствовал аппетиту. Да еще речи Давида Иеронима…

Он сам себе не признался бы, что странным образом завидует этому молодому, румяному, азартному, счастливому химику. Не потому, что тот был богат и отец давал ему деньги на учебу, обещал дать и на покупку своей аптеки. Деньги были где-то поблизости — найти бы только место, где играют! И не потому, что Давид Иероним был хорош собой, — этому Маликульмульк вообще не придавал значения.

Возможно, сие не вполне понятное чувство вызывало то, что Гриндель имел такую же увлекающуюся натуру, но не имел честолюбия — и выбрал не журналистику, где слава приходит мгновенно, не театр, где слава приходит, вооруженная цветочными букетами, а химию. Кто его знает, кроме двух дюжин таких же безумных аптекарей и университетских профессоров? А он счастлив, что своими опытами может достичь их уважения. Отчего ему не нужна слава? Отчего он пренебрегает славой? Оттого ли, что никогда не был беден и мог себе позволить обходиться без честолюбия? Не был мальчишкой из провинции, которому примерещилось лишь одно средство от нищеты — завоевать столицу?

Тому-то, верно, и завидовал господин Крылов из своего мистического изгнания, что герр Гриндель способен быть счастлив без всякой славы, бегая по аптеке в прожженном фартуке и потрясая закопченной ретортой. Но, не подозревая в себе завистника, он полагал, что глядит на химика снисходительно и свысока, словно взрослый на играющее дитя. Словно мудрец и философ Маликульмульк на жизнерадостного младенца с игрушками в виде хвостатой свеклы и сахарного петушка.

Сам он полагал, что Большую Славу можно удачно подменить в душе Большой Игрой, приносящей Большие Деньги. Однажды ведь получилось!

Жаркое оказалось пересушенным, и речь за столом зашла о других заведениях, где на самом деле хорошо кормят, а не злоупотребляют своим выгодным положением в городе, на Известковой улице. Давид Иероним вспомнил одно подходящее.

— Мы упустили время, — сказал он. — Сейчас двигаться в путь не то чтоб опасно, а просто неприятно. А вот когда на Двине встанет лед и извозчики наши извлекут из сараев санки, мы поедем в корчму «Иерусалим».

— Там играют? — сообразив, что речь идет о заведении вроде ресторана, первым делом спросил Иван Андреевич.

— Думаю, именно там и играют. Корчма достаточно далеко от крепости и от полиции. Она расположена в южной части Торенсберга — северную его часть уж лет пятнадцать как включили в Митавское предместье, а южная формально к Риге не относится. Вполне может быть, что в задних комнатах «Иерусалима» или в его гостинице идет по ночам игра. Кроме того, там недавно разбили парк у Мариинского пруда под названием Алтона, устроили гуляние. В случае аларма игрокам нетрудно будет скрыться через парк.

— Далеко ли отсюда?

— Если считать вместе с рекой — немногим более двух верст.

— А река шириной в полверсты?

— Полагаю, так.

Маликульмульк задумался — будет ли его шаг по наплавному мосту так же ровен, как по суше? Ему захотелось промерить мост своим способом, и он стал прикидывать, какова могла бы быть погрешность. Но следующие слова Давида Иеронима выбили у него из головы всю арифметику.

— Сейчас же, кстати, хозяину «Иерусалима» не до гостей — а дай Бог разобраться с полицией.

— Что там случилось? — спросил Паррот.

— В гостинице нашли мертвое тело. Похоже на отравление. Так что его отправили в анатомический театр и послали приглашение герру Струве присутствовать при вскрытии. А он отправил туда меня. Вот завтра с утра меня ждет неаппетитное зрелище.

— В Риге аптекарей заставляют смотреть на вскрытие тела? — удивился Маликульмульк.

— Если подозревают отравление. Считается, что мы разбираемся в ядах лучше маркизы Бренвилье или семейства Борджиа. Кроме того, кто еще в этом богоспасаемом городе занимается химией, как не аптекари?

— Маркиза Бренвилье пользовалась мышьяком, — сказал Паррот. — И это было бог весть когда.