Ученица. Предать, чтобы обрести себя

Я не пела уже несколько лет. Я никогда не пела без отца. Но через несколько часов я присоединилась к камерному хору на сцене, установленной под самыми стропилами, над огромной рождественской елкой. Это был прекрасный момент. Я наслаждалась той легкостью, какую вселяла в меня музыка, льющаяся из моего сердца. Если бы отец был здесь, он бы забыл обо всех университетах и социалистах, услышав мое пение. Я верила, что так оно и было бы.

Олений пик не изменился. Принцесса была укутана снегом, но я различала очертания ее могучих ног. Когда я приехала, мама была на кухне. Одной рукой она мешала что-то в кастрюле, а другой удерживала телефонную трубку и объясняла кому-то свойства пустырника. Отцовский стол был пуст. Мама сказала, что отец в подвале, в постели. У него снова было что-то с легкими.

Массивный незнакомый мужчина вошел в дом с черного хода. Лишь через несколько секунд я узнала собственного брата. Борода у Люка стала такой густой, что он походил на одного из своих козлов. Левый глаз у него был белым и мертвым – несколько месяцев назад он выстрелил себе в лицо из пейнтбольного ружья. Люк прошел через комнату и хлопнул меня по плечу, а я смотрела в его единственный глаз, пытаясь разглядеть что-то знакомое. Но узнала в нем брата я лишь тогда, когда увидела грубый шрам на руке, кривую отметину в пять сантиметров шириной там, где Ножницы когда-то оторвали у него кусок плоти[9]. Люк сказал, что живет с женой и детьми в трейлере за амбаром и зарабатывает, перегоняя нефтевозы в Северную Дакоту.

Прошло два дня. Отец поднимался к нам каждый вечер и устраивался на диване в Часовне. Там он кашлял, смотрел телевизор или читал Ветхий Завет. А я училась или помогала маме.

Чем счастливее я становилась в Кембридже, тем мучительнее было осознание того, что я предала Олений пик. Это чувство стало физическим, я ощущала его вкус на языке и запах в своем дыхании.

На третий вечер я сидела за кухонным столом и читала. С черного хода в дом зашли Шон и Бенджамин. Бенджамин рассказывал Шону о драке, в которую он ввязался в городе. Он сказал, что прежде чем слезть со своего грузовика, сунул пистолет за пояс джинсов.

– Тот парень не знал, на что напрашивается, – усмехнулся Бенджамин.

– Только идиот может взять с собой пистолет в такой ситуации, – отрезал Шон.

– Я не собирался стрелять, – пробормотал Бенджамин.

– Тогда и брать его не следовало, – ответил Шон. – Тогда ты точно будешь знать, что не выстрелишь. Если взял его с собой, ты можешь выстрелить. Так уж устроен мир. И потасовка может быстро превратиться в перестрелку.

Шон говорил спокойно и рассудительно. Светлые волосы его были грязными и нестрижеными, он походил на дикаря. Щеки заросли щетиной цвета глины. Но глаза его сияли – настоящие голубые озера в тучах пепла. Мне показалось, что передо мной другой человек, много старше, человек с остывшей кровью, человек, который обрел внутренний мир.

Шон повернулся ко мне. Я избегала его, но вдруг это показалось мне несправедливым. Он изменился: было бы жестоко притворяться, что это не так. Он спросил, не хочу ли я прокатиться, и я согласилась. Шон хотел купить мороженого, чтобы мы сделали молочные коктейли. Разговор был спокойным, как много лет назад, когда мы вечерами смотрели на лошадей в загоне. Шон рассказывал, как управляет работниками без отца, говорил о слабых легких Питера – об операциях и кислородных масках, без которых он не может спать.

Мы были почти дома. До Оленьего пика оставалось меньше мили. И тут Шон крутанул руль, и машина заскользила по льду. Он прибавил скорости, шины взвизгнули, машина свернула на проселочную дорогу.

– Куда мы едем? – спросила я, но дорога вела только в одно место.

В церкви было темно, на парковке никого не было. Шон проехал по парковке и остановился у главного входа. Он выключил зажигание, и фары погасли. Я с трудом различала его лицо в темноте.

– Ты общалась с Одри? – спросил он.

– Немного, – ответила я.

Он расслабился, но тут же прошипел:

– Она лживая куча дерьма!

Я отвернулась и стала смотреть на церковный шпиль, хорошо заметный в лунном свете.

– Я бы всадил ей пулю в голову, – сказал Шон, и я почувствовала, что он подвигается ко мне, – но не хочу тратить добрую пулю на подлую тварь!

Я не должна была смотреть на него. Пока смотрела на шпиль, мне казалось, он меня не тронет. Я почти верила в это. Почти. Потому что даже тогда ждала, что его руки вот-вот сомкнутся на моей шее. Я знала, что почувствую их – и скоро, но не делала ничего, что могло бы разрушить заклятие ожидания. В тот момент какая-то часть меня верила, как верила всегда, что я сама разрушаю это заклинание, что я – причина катастрофы. Когда тишина нарушится и ярость Шона обрушится на меня, я буду знать, что катализатором, причиной стало то, что сделала именно я. В этом суеверии жила надежда. В нем была какая-то иллюзия контроля.

Я молчала и не двигалась.