Ученица. Предать, чтобы обрести себя

– Принеси, а то завтра не повезу тебя в город.

Я принесла. Протянув стакан, я заметила улыбку на его лице и, не задумываясь, вылила всю воду ему на голову. А потом убежала. Я была уже возле своей комнаты, когда Шон меня догнал.

– Извинись, – сказал он.

Вода капала с его носа на футболку.

– Нет.

Шон схватил меня за волосы, почти у корней, и потащил в ванную. В дверях я попыталась ухватиться за наличник, но брат поднял меня, прижал мои руки к телу и окунул головой в унитаз.

– Извинись, – повторил он.

Я молчала. Он снова сунул меня в унитаз с такой силой, что я сильно стукнулась носом. Я закрыла глаза, но запах не давал забыть, где я нахожусь.

Я пыталась представить что-то другое, забыть о себе, но думала только о Сэди, покорной и безотказной. Я почувствовала во рту горечь. Шон удерживал меня, нос мой касался стенки унитаза. Прошла минута, он поднял меня. Кончики моих волос были мокрыми, кожа на голове страшно болела.

Я думала, что все кончилось, и стала пятиться, но он схватил меня за запястье и начал выкручивать пальцы и всю кисть. Он продолжал, пока я не скорчилась. А потом надавил еще сильнее, и я, сама того не понимая, склонилась перед ним в поклоне. Голова моя почти касалась пола, рука была заломлена за спину.

Когда Шон показывал этот прием на парковке, все было не по-настоящему. Тогда это казалось игрой. Но теперь я поняла смысл этого: контроль! Я не могла двигаться, не могла дышать, не рискуя сломать себе запястье. Шон добился этого одной рукой. Другую он не использовал, чтобы показать мне, как это легко.

«А если бы это была Сэди, ему было бы еще легче», – подумала я.

Словно прочитав мои мысли, Шон еще сильнее сдавил запястье. Я уже касалась лицом пола. Я была готова на все, лишь бы он отпустил меня. Если он надавит еще сильнее, рука сломается.

– Извинись, – повторил Шон.

Рука моя горела огнем. Голова тоже.

– Извини, – сказала я.

Шон отпустил мою руку, и я упала на пол. Я слышала, как он ушел. Поднявшись, я заперла дверь ванной и посмотрела в зеркало на девушку, которой чуть не сломали руку. Глаза ее были полны слез. Я ненавидела ее за слабость, за то, что она уступила. Он мог причинить ей боль, любой мог причинить ей такую боль, и это было непростительно.

«Я плачу только от боли, – твердила я себе. – Только от боли в запястье. Ни от чего другого!»

Этот момент стал главным в воспоминании о том вечере – и о многих других подобных вечерах на протяжении десяти лет. В воспоминаниях я вижу себя непоколебимой и твердой, словно камень. Поначалу я просто верила в это, но однажды это стало правдой. Я смогла говорить о себе безо лжи. И это не влияло на меня. Он не влиял на меня, потому что повлиять на меня было невозможно. Я не понимала, насколько болезненной была правда. Я подкосила себя. Несмотря на всю одержимость последствиями того вечера, я неправильно поняла важнейшую истину: это не повлияло на меня, потому что так было всегда.

13. Жены ваши в церквах да молчат

В сентябре рухнули башни-близнецы. До этого я никогда о них не слышала. В тот день я смотрела, как врезаются в них самолеты и как эти невообразимо высокие дома рушатся и превращаются в ничто. Отец стоял рядом со мной у телевизора. Он даже пришел со свалки, чтобы посмотреть. Он молчал. В тот вечер он читал Библию вслух – знакомые пассажи из книги Исайи, Евангелия от Луки и Откровения. Он читал о войнах и слухах о войне.

Через три дня Одри исполнилось девятнадцать, и она вышла замуж за Бенджамина, светловолосого фермера. Они познакомились, когда она работала официанткой в городе. Свадьба была очень торжественной. Отец молился и получил откровение.

– Будет война, последняя битва за Святую землю, – сказал он. – Моих сыновей отправят на войну. И не все они вернутся домой.

После случая в ванной я избегала Шона. Он извинился. Через час он пришел в мою комнату. Глаза его блестели от слез, голос дрожал. Он умолял меня простить его. Я сказала, что уже простила. Но я не простила.

На свадьбе Одри я увидела братьев в черных костюмах, и моя ярость превратилась в страх, в предчувствие утраты. И я простила Шона. Простить было легко: в конце концов, приближался Конец света.

Целый месяц я жила, боясь дышать. Но ничего не случилось. Больше нападений не было. Небо не померкло, и Луна не обратилась в кровь. До нас доходили слухи о войне, но жизнь на горе не изменилась. Отец сказал, что мы должны быть бдительными, но к зиме меня больше всего занимали волнующие драмы собственной жизни.

Мне было пятнадцать, и я чувствовала это. Я чувствовала, что бегу наперегонки со временем. Мое тело менялось, наливалось, округлялось, растягивалось, набухало. Мне хотелось, чтобы все это прекратилось, но казалось, тело больше мне не принадлежит. Оно жило собственной жизнью, и ему не было дела до того, как я воспринимаю эти странные изменения, хочу ли я из ребенка превращаться в кого-то другого.