Учеръьёсы Сугона

…никчемные лицемерные людишки, с грустью подумал Иван Иванович, вспомнив философа Лорченкаева, изъяснявшегося, жившего и умершего весьма просто. Лорченкаев... Да только где теперь такого взять?! Но Дудаев-Сурков-Мамонов, явивший собой ожившие воспоминания из прошлой жизни Ивана Ивановича, напомнили тому об Алевтине. Об её беспринципности, уме, жестком характере и, в конечном счете, умении гибко реагировать на вызовы времени и обстоятельств. Именно такой человек, подумал вдруг Иван, ему и нужен. Только такая и способна — не обманывая себя призрачными конструкциями, самогипнозом и самоубеждающей болтовней — придумать нечто, способное сыграть роль Общей Идеи. Грубо говоря, понял поднатаскавшийся в библиотеке Иван, только умная женщина способна бросить мяч в толпу разгоряченных мужчин, чтобы те почувствовали себя единым целым. К тому же, у нее богатейший опыт жизни в Многонационалии и, в конце концов, она русская. Да, Алевтина! Все остальные на роль идеологов Новой России не годились, то были или идеалисты (но совсем мало, идеалисты погибли в ходе военного становления государства), или корыстоимцы, или просто дурачки, одержимые идее собственной важности, которую безуспешно пытались выдать за значимость России (которую каждый, почему-то отождествлял исключительно с собой). Оставалось найти её, ту самую Алевтину, но с этим, понимал Иван, проблем не возникнет. Дудаев-Сурков за дополнительную монастырскую пайку и грамм кокаина на праздники выдаст не только помощницу, но и место захоронения пророка Али, понимал Иван. Новой России нужна идеология, нужен аппарат, понимал строитель государства Иван, прозванный Неотвратимым, способный производить смысл жизни для людей, живущих под его началом. Это, по сути, армия, армия, которая защитит души подданных, как армия настоящая — военные базы Новой России укрепились уже под Парижем, в Салониках, в Провансе и Южной Корее (Северную приняли в состав Сибирского округа) — стояла на страже тел русских. А для армии нужны профессионалы и люди, которым нравится уничтожать, понимал Иван, независимо от того, насколько эти люди хороши в морально-этическом смысле. И лучшего человека, чем Алевтина — ушлая, смекалистая и беспринципная, прошедшая огонь этнических чисток в Грозном, воду озер Карельской Независимой республику и медные трубы КПП «Соотечественник», не сыскать.

● …тому главнейшую роль в формировании новой национальной идентичности русского народа должен сыграть курс моих лекций об истории крещения Руси в 9 веке предыдущей эры... - закончил бубнить Пухляш.

В покое воцарилось молчание. Иван Иванович понял, что ему следует что-то сказать, отказать, но и обнадежить дурака, чтобы тот не обозлился. Лукин уже понял особенности национального характера русских и постигал то, что называл про себя «искусством управлять русской тройкой — завистью, глупостью и упрямством». В его планы не входило создавать себе врага, в противном случае Пухляша следовало сразу же удавить еще на территории Кремля. Но, с учетом того, что Пухляш был в целом не злобным человеком и ничего плохого в его идеях — кроме их глупости — не обнаружилось, следовало отпустить его с миром, ибо беспричинная казнь поданного лишь создает плохую репутацию правителю, понимал Иван. Подумав, Лукин встав, сошел с трона и пошел прямо к Пухляшу. Тот, задрожав всем телом, навалился на трость и стал тянуть Его Величеству руку, пока не сообразил и не пал на колени, слегка охнув. Тогда Иван, слегка улыбнувшись, снял с себя норковую шубу с бобровым воротником и соболиной муфтой,и бросил прямо на цыгана.

− Идеи твои, наш милый проситель, слишком передовые для нашего времени дабы мы могли их использовать в обращении к нашим милым поданным, - сказал Иван, чуть картавя и грассируя.

− Но они столь тенденциозны, глубоки и смелы, что мы не можем не оценить их по достоинству и жалуем тебя за то шубой, - сказал Иван Иванович цыгану.

− Как тебя зовут, милый поданный, - сказал он Пухляшу.

− Хол... мо... хомло... - стал заикаться, дрожа от счастья Пухляш.

− Холмогориев, - сказал сухо из-за плеча верный помощник, тайный советник ИМЯ.

− Холмогориев, я жалую тебе эту царскую шубу и, в знак особой милости, вещицу в её кармане, - сказал он, вспомнив некстати, что сорвал с утра впопыхах с Настены трусики, а после сунул, скомкав в шубу (возвращать себе шубу было поздно, а лезть в карманы при всех уже неприлично).

− Хонни суа ки маль ии панс! - сказал Иван Иванович, в который раз благодаря про себя Лорченкаева и отпуская безумного от счастья Холмогория...