Училище на границе

Были мокрые от дождя тротуары Хариш-кёз. Вероника, лиловое вечернее небо, долгие, тоскливые вечера, дикая нежность, познанная весной прошлого года, Триестский залив. Лукавство, мелькающее иногда на красивом лицо матери. Сегодня утром она опять была мила, думал Медве. Конечно, скоро начнутся долгие летние каникулы, и в глубине души ему надоели упреки и недовольный тон ее писем. «Дорогой сыночек, ты написал только пару пустых, бездушных строк, просто марки жаль, если ты не можешь рассказать о себе непосредственно, естественно, тепло. Ты очень огорчил меня отметками по истории и немецкому языку, я думала, что ради меня ты станешь круглым отличником. Ты несерьезно относишься к учебе…» Его аттестация тоже не блистала. «Способен, но недостаточно прилежен, воспитан, серьезен, замкнут, но иногда ребячлив, своеволен…» — «не будь своевольным, — твердила мать, — разве такое я ожидала о тебе услышать?» «Набожен, но несколько прожорлив», — стояло в аттестации Элемера Орбана. Я еще сравнительно легко отделался, думал Медве. К сожалению, ему не хватило своеволия, чтобы совсем безболезненно переносить недовольство матери. Однако относиться всерьез ему было трудно не только к учебе, но и ко всем вокруг. Он огорчался, что обманул ожидания старшего лейтенанта Марцелла. Он сожалел об этом, он этого не хотел; но он не мог ни на минуту ни ради матери, ни ради Марцелла принять всерьез их мир, это было физически невозможно. Мы просто не уместимся в нем, думал он. Хотя бы из-за одного того, что связывает его с Бебе, с Середи, с остальными — что само по себе уже целый мир — в одно изначальное, неразрывное целое. Впрочем, втайне матери самой, как видно, надоели ее обиды и претензии, в глубине души она была умнее и должна была понять, что речь идет совсем о другом.

О другом, думал Медве, но, конечно, не о приплюснутом носе Середи и не о губной гармошке Жолдоша, ничего подобного. Никто себе такого не воображал. Это налетело на нас неожиданно, как некогда снегопад. Оттуда, откуда мы ничего и не ждали. К счастью, об этом не стоит беспокоиться, поскольку оно неискоренимо. Более того, именно потому, что это существует, можешь беспокоиться о чем-либо другом. Одного хлеба мало. На углу у здания таможни, на набережной, вспоминал он, стояли торговки с солеными огурцами, там, где начинается рынок. Длинными деревянными шумовками они черпали огурцы из больших бочек. А однажды они ехали до Цегледа вместе с чемпионом по теннису Белой Керлингом. В другой раз вечером незнакомый мужчина лет сорока — пятидесяти с костлявым лицом курил в коридоре скорого фиумского поезда; но они с матерью вышли в Шиофоке. Цветная скатерть, летние завтраки на веранде. Или просачивающиеся в коридор синкопированные звуки рояля. Или хотя бы зеленая крышка столика для учебных пособий. Главная аллея. А еще парадное, длинная мрачная комнатушка привратника. И плохо освещенная дощатая стенка гауптвахты, решетки, облупленная штукатурка, словно ночью в зале ожидания третьего класса на какой-то захолустной станции. И, конечно, одна давняя-предавняя рождественская ночь. Все то, думал он, что теперь уже притерлось и слилось воедино, ибо все это как-никак кое-что; хотя все и не важно, и, по правде говоря, любой мог бы сделать ему одолжение. Хорошо бы раздобыть сигарету, думал он.

Но хлеб он всегда очень любил. Всю жизнь он ел все только с хлебом, и мясо, и суп, и лапшу с творогом, и шоколад, и сливы. Иначе он не чувствует их настоящего вкуса — объяснил он однажды.

— Дай закурить, Бебе!

Я сидел на бортовом ограждении, когда он шепотом обратился ко мне. Он начал попрошайничать с жадной, бесстыдной, веселой наглостью. А я как раз собирался бросить пустую пачку за борт.

— Не дам, — сказал я.

Не знаю почему, моя рука застыла в нерешительности, пустую пачку от сигарет «Мемфис» я держал так, словно она была полная, не так, как держат уже ненужную вещь. Это-то и сбило Медве с толку.

Я все же спрыгнул с бортового ограждения, потому что Середи мельком глянул на меня и я понял, что его это раздражает. Он, разумеется, молчал. Наверняка он тоже думал, что в пачке еще остались сигареты, и не хочет, чтобы я бросил их в воду. Но он молчит, поскольку сигареты мои и, значит, это мое дело; и ежели я хочу бултыхнуться в Дунай вместе с сигаретами, то черт со мной, они с Медве как-нибудь вытащат меня.