Училище на границе

А Богнар тем временем все еще продолжал считать наволочки в умывальне. Тихое гудение понемногу возобновилось, движение тоже. Горело электричество. За исключением нас, новичков, все уже переоделись в светлую форму из тика и готовились к мытью рук. Мы, семеро новичков, оставались в выданных вчера черных кителях, и носить их нам пришлось еще очень долго. Своим черным цветом и медными пуговицами мы повсюду резко выделялись среди прочих, носивших либо тиковые, либо суконные, серого цвета кители.

Богнар отправлял нас мыть руки отделениями. Слышались малопонятные, нелепо звучащие слова: «Первый взвод! Встать! Отставить!» Слово «отставить» было самой частой командой. Во всяком случае, унтер-офицер с усами щеткой регулярно повторял ее один-два раза. Прежде чем уйти, он досаждал нам еще не меньше получаса. Загнав, наконец, полубосого Формеша на место, он достал стальные карманные часы, поднял крышку, взглянул на циферблат и повернулся к нам.

— Одну минуту на переодевание в тиковую форму, — сказал он сурово, в упор глядя на нас, но никто не пошевелился. Я ничего не понимал. Его усы снова чуть вздернулись, и послышалось некое подобие команды:

— Начали!

Все курсанты разом в бешеной спешке начали раздеваться и одеваться. Но напрасно. Судя по его часам, в одну минуту не уложились, и унтер-офицер снова отдал распоряжение:

— Тридцать секунд на построение, в белье.

Тридцать секунд словно угорелые мы толкались в широком проходе между первым и вторым рядами кроватей. И пошло-поехало: «По местам! Стройсь! Отставить! Стройсь! За одну минуту в тиковые кители и брюки. За полторы минуты в постель. С простынями и покрывалами. Стройсь! Отставить! За одну минуту застелить постель. Разобрать. Застелить. С простынями, стройсь. Отставить! Сменить форму. В постель. Отставить!» Наконец, этот, с встопорщенными усами, холодно подвел итоги: «Более двух минут. Благодарю. Приму к сведению», — и вышел из спальни.

— Ну и гад, — сказал я соседу, с которым у нас была общая тумбочка между кроватей.

— Господин унтер-офицер Шульце, — ответил мне этот тихий парень с приплюснутым носом. Он копался в ящике тумбочки и безучастно отнесся к моей вспышке ненависти.

Однако я не мог успокоиться.

— Но нельзя же так быстро застелить постель.

— Ну и что, — ответил он, пожимая плечами и даже не подняв головы.

— Да ведь он и сам бы не смог, — упорствовал я.

— Хм, хм.

— Разве нет?

— Ну и дурак же ты, — нехотя ответил плосконосый. — Погоди!

Когда же я удивленно уставился на него, он закончил:

— Не свисти задницей.

И раздраженно отвернулся. Я не мог взять в толк, чем я его разозлил, и еще не понимал многих выражений, которыми здесь изъяснялись. Я уже знал немало бранных слов, но понять, например, что значит слово «бардак», не мог. Между тем унтер-офицер Богнар то и дело пускал его в ход. «Здесь вам не бардак», — говорил он обычно, когда устраивал кому-нибудь разнос. А мой плосконосый сосед начал с этого наше знакомство. «Только смотри, не разводи бардак в тумбочке», — спокойно сказал он мне, вместо того чтобы представиться. Он выглядел добродушным малым, но имени его я еще не знал.

Наша тумбочка доходила ему до лба, собственно, это была даже не тумбочка, а высокая, громоздкая, безобразная коричневая тумба, подобие небольшого платяного шкафа, — и когда сосед рылся в верхнем ящике, ему приходилось вставать на цыпочки. Мне же этот шкаф доходил только до подбородка. Ящик делился перегородкой на две продольные половины. Изнутри на дверце была приклеена литография «Порядок пользования», в которой с помощью рисунков и печатного текста до мельчайших подробностей объяснялось, где что должно лежать. Ящик изображен был на ней сверху и в нем аккуратно уложенные мыло, зубная щетка, щеточка для ногтей, ножницы, иголка с нитками, «никелированная питьевая кружка» и тому подобное, там можно было разглядеть даже «резерв пуговиц», художник от руки изобразил все в двух экземплярах, слева мое отделение, справа — соседа; однако картинки покрупнее, изображавшие должный порядок в самом шкафу, он нарисовал уже по линейке. В результате чего уложенные там рубашки, кители и брюки олицетворялись узкими прямоугольниками. И как знать, быть может, если бы он не пользовался линейкой, вся моя жизнь пошла бы легче, а я сам стал бы более смелым, хорошим и добрым человеком.

Я не мог понять, почему моего плосконосого соседа злит, что я ругаю унтер-офицера Шульце; не мог понять, почему он со странным раздражением обзывает меня ж. . .й, скотиной, а то и похуже, хотя выглядит таким тихим, добродушным, парнем, но я не особенно ломал себе голову над этим. Поведение Петера Халаса настолько сбило меня с толку, что я вообще ни о чем другом не мог думать.