Училище на границе

— Таким, — уже злее сказал я, зная, что он только разыгрывает непонимание.

— Ну что ты, Бебе…

На этом наша беседа оборвалась. Его вниманием завладело что-то другое. То ли он заметил кого-то, то ли его позвали, не знаю; но он вытянул шею и закрутил головой по сторонам.

— Кто это был с тобой вчера? — спросил я.

— Вчера? — рассеянно повторил он.

— Тот парень рядом с тобой.

— Со мной?

— Ну тот, с раззявленным ртом, — продолжал я.

— А, это Хомола, — ответил он рассеянно, потом вскочил, перемахнул сразу через две койки и умчался.

Я невольно последовал за ним. Там, около Аттилы Формеша и Мерени, уже стояли двое, Петер подоспел третьим. Любопытно, что на этот раз Формеш, похоже, оказал Мерени сопротивление. Он, видимо, не желал добровольно отдавать свои башмаки. После двух-трех фраз двое парней попросту опрокинули его на кровать, а Мерени хладнокровно и ловко, как хирург на операции, расшнуровал и стянул с него те самые чудесные башмаки с крючками. А напоследок швырнул ему свою пару. Когда все ушли, новичок еще долго неподвижно лежал на кровати.

Я спасовал с самого начала и соблюдал почтительную дистанцию. Я стоял неподвижно. Не пришел на помощь Аттиле Формешу.

Я попросту прирос к полу и боялся пошевелиться. Шаркая тапочками, Мерени прошел мимо меня. В левой руке у него болтались ботинки с крючками. Он бросил на меня равнодушный взгляд. Я отвел глаза. Трусливо и жалко уклонился даже от его взгляда. Вот что занимало меня, когда Середи обозвал Богнара мужиком, — моя сверхъестественная трусость и немочь.

14

Элемера Орбана травил не только рыжий Бургер, но и другие, можно сказать, травили всем скопом и без перерыва. И Богнар налетел на Бургера вовсе не потому, что защищал новичка, со временем и у него стало поговоркой: «Опять ты, Элемер?» Сигнал начать травлю Орбана подал Шульце, и только он один и мог остановить ее. А до тех пор никому и в голову не пришло бы рассудить иначе, в том числе и Богнару. То, что этот пухлый новичок станет отныне козлом отпущения и каждому можно будет срывать на нем раздражение, злость и дурное настроение, казалось делом решенным. Он и сам смирился с этим. Нельзя сказать, что ему это нравилось, но он не падал духом, и лишь только его ненадолго оставляли в покое, на лице его неизменно вновь появлялось все то же тупое, апатичное выражение.

Итак, Орбана я особенно не жалел. Я даже злился на него, когда из-за его нерасторопности Шульце раз за разом заставлял всех нас повторять построения на учебном плацу, а перед вторым завтраком муштровал нас до тех пор, — первая шеренга, шаг вперед! первая шеренга, кругом! — пока получасовой перерыв практически не кончился и у нас едва осталось время, чтобы съесть свой кусок хлеба с жиром. Очень хорош был этот ломоть посоленного свежего хлеба с жиром. Два курсанта с большим подносом, полным хлеба, терпеливо переминались под деревом с ноги на ногу, чуть ли не двадцать пять минут, пока Шульце не позволил, наконец, пронести поднос между шеренгами, чтобы каждый мог взять свой кусок. Если что-то было не так, Шульце с нечеловеческой выдержкой заставлял нас вновь и вновь выполнять одну и ту же команду. Он заставлял бегать всю полуроту и то и дело командовал: «Лечь-встать»; мы что называется вылизали весь плац, конечно, не только из-за Элемера Орбана, который регулярно опаздывал на построение, нет, оплошки выходили то тут, то там, главным образом у новичков, но немало было их и у старших курсантов. Принцип Шульце (разумеется, выраженный крепким солдатским словцом) состоял в том, что нашу кодлу надо держать в ежовых рукавицах, особенно в первые дни после каникул, чтобы мы не превратились в распущенную банду.

Богнар в эти дни, наоборот, главным образом возился с разными списками и реестрами. Он отвечал за обмундирование, нательное и постельное белье, одеяла, за инвентаризацию всего казенного имущества, за исключением коричневых шкафов в умывальне. Предметом его постоянных забот был толстый инвентарный гроссбух. Возможно, он был несколько человечнее Шульце от природы, но возможно, ему было просто недосуг заняться нами всерьез, не знаю. За полчаса до отбоя он часто отлучался из спальни, обычно в умывальню или в ротную канцелярию. И потом заглядывал к нам, очевидно, только затем, чтобы не предоставлять нас долго самим себе и не допустить слишком уж большого бардака.