Училище на границе

На втором этаже у нашего курса было два классных помещения. Я, вместе с большей частью новичков — за исключением Тибора Тота и Эйнаттена, — попал в класс «А»; и после обеда, когда мы надолго оставались одни, в нашем классе и в самом деле начинался изрядный бардак. Мы с удовольствием пользовались этим бранным словом, хотя, признаться, обозначало оно нечто весьма безобидное и приятное. Пока Богнар занимался классом «Б», мы свободно разговаривали друг с другом, вставали с мест, возились со своим барахлом и чувствовали себя относительно спокойно и непринужденно. Это и был большой бардак. Громкие разговоры, двиганье стульев, смех. Сидевший рядом со мной белобрысый парень с забавной физиономией в своей разнузданности и недисциплинированности дошел до того, что стал ковырять ножом косо стоявшую чернильницу, а когда она встала на место, начал по очереди перебирать свои учебники и с интересом перелистывать их.

Сидели мы не за партами. У каждого был свой отдельный столик, и столики эти были сдвинуты попарно в ряды. Под откидной зеленой крышкой был широкий ящик для книг, тетрадей и прочих принадлежностей. В верхнем положении эта крышка подпиралась, как бы служа прикрытием, а если ее опустить, была покатой к животу, как парта. Сзади крышка стола выступала, и под этим выступом тоже был ящик. Все вместе составляло небольшой, симпатичный письменный столик, официально его называли «ящик для учебных пособий».

Словарь наш здесь ограничивался дюжиной похабных выражений из сексуально-пищеварительной сферы; умело применяемые, они успешно заменяли самые разнообразные существительные, глаголы и наречия, вытесняя таким образом сотни и тысячи слов родного языка. Кроме того, от разболтанных, неряшливых штатских нас отличало еще и то, что даже самым простым вещам здесь давались новые, выдуманные и вводящие непосвященных в заблуждение имена. Не раз случалось, что дома, во время каникул родители не могли нас понять и нам приходилось переводить наши ответы и вопросы на штатский язык, так же, как это делает в своей рукописи Габор Медве. Когда я начал ее читать, поначалу это резало мне слух. Зачем называть скатку шинелью? Зачем вместо «мозгляк», «зубрить» или «пушка» писать такие чудные слова, как «больной», «учиться», «карабин»? Словно он пишет вовсе не о нашем с ним общем детстве. Я просто не воспринимал эти фальсифицированные слова, но потом, разумеется, понял, что он прав. И все же «ящик для учебных пособий» даже он не смог назвать по-другому. И его ухо резало бы, и он бы воспринял как невыносимую фальшь, как он пишет, если бы окрестил его партой или письменным столиком.

Впрочем, не важно, как его назвать — в первые дни нам было все одно, — но этот предмет с зеленой крышкой стал здесь моим первым другом. Он единственный принадлежал исключительно мне, к тому же в классе мы наконец получали какую ни на есть передышку. После обеда Богнар повел нас на малый плац, там мы проболтались минут пятнадцать, а затем началась перекличка всего батальона и строевая подготовка. В половине шестого Богнар зачитал приказ на день, и мы поднялись на второй этаж. Здесь нам выдали учебники. Нас вызывали по двое в небольшую узкую канцелярию, там какой-то капитан ставил галочку в нужную графу, и получив свое, мы могли идти в класс. Продолжать наш бардак.

Нам выдавали, в основном, уже бывшие в употреблении книги, и не просто с загнутыми углами, а измятые, исчерканные и рваные. Мой географический атлас, например, служил уже не одному поколению; напечатали его в Вене еще в 1881 году, под наклеенным на обложку изнутри и еще не заполненным списком поправок, имевшимся в каждом нашем учебнике, теснились и наслаивались друг на друга частично стертые или пока оставленные «поправки» минувших десятилетий. Самыми разными чернилами на форзацах, полях и под иллюстрациями было вписано множество разных названий. Среди выданных книг попалось и несколько новых. Мой сосед к примеру, получил совсем новенький учебник природоведения, в самом начале которого была изображена груша в разрезе.

Я заглядывал в его учебник только краем глаза. Мне не хотелось показывать свое дружеское расположение, ибо я уже знал, сколь холодный прием встречают такого рода душевные порывы у старшекурсников. Этот выглядел очень забавно, в его лице все было неправильным — левое ухо не походило на правое, брови никак не соответствовали друг другу, волосы росли в разные стороны, нос был курносым, а лоб словно вдавлен вовнутрь; тем не менее черты его отличались живостью, выразительностью и энергичностью, и когда, взглянув на меня, он улыбнулся, весь этот невообразимый беспорядок вдруг сложился в обаятельную гармонию. Он протянул мне свою книгу.

— Газгез гуши, — прокартавил он.

— Да, правда, — промычал я как идиот.

Его неожиданная приветливость настолько поразила меня, что я не мог сразу сообразить, что ответить. Он сам заговорил со мной, в то время как остальные не удостаивали меня даже ответом. Тут же выяснилось, что он знает, как меня зовут.

— Будь любезен, Бот, — он повернулся ко мне, — одолжи на минутку твой атлас.