Училище на границе

Старший лейтенант Марцелл действительно был сердечным и добрым молодым человеком, и напрасно мы ждали, что он вот-вот сбросит маску и тоже начнет орать и пакостничать. В форме он выглядел очень молодцевато. Медве пишет, что с удовольствием смотрел на него, встречаясь несколько раз на неделе, но понимал, однако, что этому офицеру точно так же нет до нас дела, как и всем прочим, и за его словами не стоит ничего, кроме тех ребяческих представлений, в которые посторонние хотели бы облечь действительность.

Медве написал пустое, казенное письмо, но впоследствии тайком еще более решительно переписал старое и сумел контрабандой переправить его в город. В этом городишке проживал друг его семьи, генерал в отставке. Жена генерала пришла через неделю проведать Медве. Этакая долговязая, седая тетушка в пенсне. Медве отдал ей письмо и попросил опустить его в городе.

Я видел их, когда они сидели на скамейке около плаца. Генеральша принесла Медве пирожные из кондитерской и близоруко щурилась, наблюдая со своей высоты, как мальчик набивает рот «наполеоном». В тот раз опять дежурил Богнар, и после оглашения приказа и раздачи полдника мы довольно быстро разошлись на перерыв.

После команды «разойдись» Мерени, Хомола и еще человек пять помчались к футбольным воротам; один из них уже гнал перед собой мяч. Остальные же вяло разбрелись в разные стороны, кто сел на скамейку, кто улегся на траву и жевал свой хлеб с медом. Это тоже было здорово; я смотрел в небо. В футбол мне играть не хотелось. Но потом я заметил, что многим другим очень даже хочется поиграть.

Дружки Мерени играли в одни ворота. Вокруг них посмотреть игру скапливалось все больше и больше курсантов. Все они терпеливо смотрели и довольствовались только тем, что могли пнуть обратно отскочивший мяч. Понемногу вокруг площадки возникла страшная давка и толкотня, и кто первый успевал к мячу, отбивал его обратно к игрокам с самым победоносным видом. Хотя у многих были свои мячи. Один раз Мерени подозвал одного такого с мячом, обменял свой мяч на его и продолжал игру.

У вторых ворот, как я видел, играли третьекурсники, но я не мог понять, почему все прочие, если уж им так хочется, не могут тоже играть, ведь, хотя ворота и заняты, им вполне хватило бы места в стороне от кодлы Мерени. Один только Цолалто жонглировал своим мячом в значительном отдалении, где-то на краю плаца и почти не сходя с места. А Петер Халас расшнуровывал и вынимал камеру из мяча, который Мерени выкинул; он сел на землю, скрестив ноги, и долго с ним колупался.

Из тех, кто играл вместе с Мерени, я знал только рыжего Бургера и Хомолу с отвисшей челюстью. Но было видно, что это все веселые, шумные, живые парни, и мне особенно нравился один, которого, если я правильно расслышал, звали Геребен. Другого ласково звали Муфи, и над его шутками иногда смеялся сам Мерени. «Молодчина, Муфи!» — кричал он и врезал своему приятелю по затылку; а Муфи втягивал голову в плечи и корчил хитрые обезьяньи рожи. Один раз они боролись; иначе говоря, Мерени отпускал Муфи затрещины, а тот ловко увертывался и, хотя и схлопотал себе по физиономии разок-другой, да так, что только звон пошел, все же продолжал неизменно ухмыляться. Потом Мерени схватил его, буквально сложил и подбросил. Муфи приземлился, с привычной ловкостью кувырнувшись в воздухе, и всем вокруг было страшно смешно. После этого Муфи начал слегка припадать на одну ногу; видимо, здорово ушибся, но не показывал виду. Или просто не замечал. С нами Муфи никогда не дурачился.

Еще я слышал, что один раз Мерени назвал его «Муфичка». Приятели Мерени вообще говорили друг с другом не так, как с остальными, и не так, как мы между собою. Вечером я оказался в уборной, как раз когда они вошли, все шестеро.

В сортире опять, как всегда, было не продохнуть. Цако демонстрировал кому-то свою красивую ручку. На свет лампочки курсант разглядывал панораму заснеженного Давоса. Я без дела торчал у дощатой стены. Распахнутое окно выходило в задний сад; за штабелями дров, за горкой изгибалась внешняя аллея деревьев; сквозь осеннюю листву просвечивали освещенные окна далекой хозяйственной постройки. В окно уборной вливался прохладный свежий горный воздух и своей родниковой чистотой, словно ластиком, протирал полосы в едкой аммиачной вопи.

— Выйти! — резко прокричал кто-то. Появились Мерени, Бургер, Хомола, Геребен и Муфи, шестым был щербатый с темными кругами под глазами.

— Всем выйти! — повторил Мерени и чуть отступил в сторону, освобождая нам дорогу на выход. Но тут он заметил ручку Цако и подошел к нему.

— Это что?

Он не потянулся за ней. Приятель Цако сам с готовностью протянул ему ручку. Цако же спокойно сунул обе руки в карманы. Я встал у двери и смотрел, что из этого выйдет.