Училище на границе

Ситуация была опасная. Было очевидно, что Мерени, поглядев на Давос, скорее всего ручку уже не отдаст. И всякий стоял бы наготове, выжидая подходящий момент, чтобы забрать свою законную собственность. Цако же сунул руку в карман, и даже поза его не выдавала ни малейшего беспокойства. Он не притворялся и вел себя так не из тонкого психологического расчета; таков уж он был от природы. Пал Цако родился смелым парнем.

Бургер и Хомола тоже приложились к ручке, а потом отдали Мерени. Мерени опустил длинные ресницы. Некоторое время он разглядывал неподвижного Цако и вдруг сам протянул ему ручку. Не было сказано ни единого слова. И теперь Цако только едва заметно улыбнулся.

— Забавно, правда? — несмело спросил парень, стоявший рядом с Цако.

Но Мерени только кивнул, чтобы мы поторапливались на выход.

Шестерка уединилась в туалете, чтобы вынести Габору Медве общественный приговор. Они тянули с этим уже третий день. Но в тот вечер за несколько минут до отбоя по спальне из уст в уста пронеслась весть — будет «темная». Когда Богнар, погасив свет, ушел в канцелярию, все разом неслышно пришло в движение, тут и там появлялись вдруг босые тени в ночных рубахах, вооруженные плетками для выбиванья одежды, скрученными полотенцами и ремнями; к кровати Медве двинулась чуть ли не вся спальня.

Пятнадцатью минутами раньше между Медве и Хомолой произошла стычка. Еще до того, как мы начали раздеваться, я увидел, что малый с отвисшей челюстью грозит Медве.

— Что ты сказал? Ну-ка, повтори!

Медве, с рукой на перевязи, дерзко стоял перед ним и только пожимал плечами. Я не понял, о чем разговор, но видел, как немного погодя Хомола неожиданно схватил его за нос. Медве поднял здоровую руку и, оттолкнув Хомолу левым плечом, хотел ударить его кулаком по голове. Но не заметил, что за ним уже стоят три или четыре парня. Они его тут же схватили. Секунды две он не мог двинуться с места. Но они держали его только за плечи, не рассчитывая на отчаянное сопротивление. Так что ему удалось вырваться. Вокруг собралось уже десять, двадцать человек, и толпа продолжала расти. Медве снова бросился на Хомолу. Но теперь его схватили так, что вырваться было невозможно. За руки, за ноги, за голову, один даже обхватил поясницу, другой сзади держал его за оба уха. Совершенно беспомощного, Хомола начал щелкать его по носу. Медве в ярости и отчаянии плевал в него, но он и вправду не умел плеваться, и слюна только стекала по его подбородку.

— Трусливые свиньи! — страшным голосом то ли крикнул, то ли зарыдал Медве. Вопль разнесся по длинной спальне и отразился от ее дальней стены, в неожиданно наступившей тишине, я, казалось, услышал эхо. — Трусливые свиньи!

Такова истина. Уж мне-то известно, как было дело, совсем не так, как он пишет про М. Медве был моим добрым другом тридцать четыре года, но о тех событиях мы не говорили с ним ни разу. Меня тоже били, и Середи, били всех. И всех до одного привели к повиновению. Но ни с Медве, ни с Середи, ни с Эноком Геребеном, ни с кем-либо еще мы никогда потом не говорили об этом. Не потому, что стыдились порядков того мира, в котором жили, просто это уже потеряло для нас всякий интерес и значимость. Мало-помалу все это обратилось в ничто, и обратилось в ничто именно затем, чтобы никогда больше о том не говорить. Появились несравненно более интересные и важные вещи, которые мало-помалу и рассеяли, развеяли, обратили все это в ничто.

Я не знаю, зачем Медве понадобилось писать об этом тридцать четыре года спустя. Видимо, впоследствии он все же решил, что это важно. Я читал его рукопись не без удивления. Но прежде чем перейти к сути дела, я все-таки должен внести свои поправки. Не может быть, чтобы ему так изменяла память. Несомненно, он преследовал какую-то цель, искажая свое прошлое. Вот почему я и процитировал его дословно. Но необходимо рассказать, и как было на самом деле.

Когда в темноте спальни они набросились на него, он не молил о пощаде, не вскрикивал и вообще не проронил ни слова, ни единого звука, я до сих пор не могу забыть этого. Его молчание, казалось, таило в себе угрозу. Угрозу, которую почувствовал не только я, но и все остальные, и Середи, и Цолалто, и даже Мерени и его дружки. Такую угрозу, что с тех пор Медве никогда больше «темных» не устраивали, хотя затрещины и побои сыпались на него в изобилии еще не один год. Но тогда его молчание испугало всех.

Я тоже очень испугался. И думал только: его забьют насмерть. Я злился на него. Почти ненавидел. Я лежал в своей кровати стуча зубами и едва дышал. Я не выскочил из-под одеяла, не закричал на всю спальню: «Трусливые свиньи!» Про это я не могу забыть до сих пор. Меня наполняли ужас и отвращение.

Мы никогда не говорили об этом. И все-таки незадолго до своей смерти Медве описал эти события, несомненно, он полагал, что для понимания дальнейшего знать это необходимо. Еще он добавил, что, прежде чем заснуть, он снова вспомнил Триестский залив, про который он уже давно забыл, но потом, к сожалению, его мысли снова сбились на что-то другое.