Учитель

– Еще одно… – продолжала она еще мягче. – Мадемуазель Анри не получила формального образования, выдающимися способностями она не обладает, но поверьте, ее намерения и дружелюбный нрав достойны восхищения. Я уверена, что вы будете снисходительны к ней и не станете критиковать за неизбежные промахи и пробелы в присутствии учениц – ведь они учатся и у мадемуазель Анри. Вы окажете мне честь, прислушавшись к этому совету, месье Кримсуорт?

Я кивнул, и она со сдержанным пылом продолжала:

– Простите, месье, но я отважусь еще раз подчеркнуть, какое значение сказанное выше имеет для бедняжки: ей и так нелегко добиться хоть какого-то авторитета у пустоголовых девчонок, а теперь, боюсь, у нее прибавится трудностей, особенно если выяснится, что ее способности к английскому ограниченны. Может статься, она сочтет работу в моем пансионе непосильной и покинет его. В этом случае я искренне посочувствую ей, ведь она не может позволить себе потерять заработок.

Мадемуазель Ретер была на редкость тактична, но даже самый безупречный такт в отсутствие искренности не достигает цели, именно это и произошло: чем дольше она призывала меня проявить необходимую снисходительность к новой ученице-наставнице, тем быстрее я терял терпение. Я отчетливо осознавал, что, несмотря на все уверения в стремлении помочь доброй, но туповатой мадемуазель Анри, директриса преследовала совсем другую цель: поразить меня своим благородством, добротой и опекунским талантом, поэтому, торопливым кивком выразив согласие, я не дал собеседнице возобновить мольбы, непреклонным тоном потребовал, чтобы ученицы сдали сочинения, и покинул свое место, намереваясь собрать их.

Проходя мимо мадемуазель Анри, я сказал ей:

– Сегодня вы пропустили чуть ли не пол-урока, впредь приходите вовремя.

В тот момент я стоял у нее за спиной и не видел, какие чувства вызвало мое резкое замечание. Вероятно, я не обратил бы внимания на выражение ее лица, даже если бы смотрел на него. Однако мадемуазель Анри сразу же принялась складывать учебники в корзинку, а когда я вернулся за свой стол и начал подравнивать стопку сочинений, дверь вдруг негромко открылась и вновь закрылась, и я, подняв голову, заметил, что парта мадемуазель Анри пуста. Подумав, что теперь она считает свой первый урок английского неудачным, я попытался понять, почему она сбежала – то ли притворилась обиженной, то ли по глупости приняла мои слова буквально, то ли мое раздражение и вправду больно ранило ее чувства. Последнее предположение я сразу же отверг, так как не замечал за брюссельцами особой чувствительности и уже начинал считать, что этим людям она несвойственна. Разглядеть мадемуазель Анри я не успел, потому и не мог судить о ней и ее ранимости. Правда, раньше я несколько раз видел ее мимоходом, как уже упоминалось, но никогда не удосуживался оценить ее внешность и характер, разве что имел общее смутное представление о том, как она выглядит. Я уже заканчивал собирать сочинения, когда колокол возвестил наступление четырех часов, и я, привыкнув подчиняться его сигналу, взял шляпу и вышел из класса.

Глава 14

Я покидал дом мадемуазель Ретер с той же пунктуальностью, с которой являлся на уроки. На следующий день я пришел без пяти два и, стоя за дверью класса, услышал невнятный торопливый гул и понял, что prière du midi[68] еще не дочитали. Входить я не стал: появление еретика, прервавшего молитву, могло показаться кощунством. Но как же частили и глотали слова те, кто ее читал! В жизни не слышал речи, настолько подобной суетливой работе паровой машины. «Notre Père qui êtes au ciel»[69] выпалили единым духом, затем последовало обращение к Марии: «Vierge céleste, reine des anges, maison d’or, tour d’ivoire!»[70], его сменил призыв к святому, покровителю нынешнего дня, и наконец все сели, священный (священный ли?) обряд завершился.