Учитель

Мадемуазель Ретер была достаточно знакома с английским языком, чтобы понимать прочитанное или сказанное на нем в ее присутствии, однако сама не умела ни говорить, ни писать по-английски. Слушая это сочинение, она мирно предавалась своему занятию, не отводя глаз и пальцев от ажурной оборочки батистового платка, которую она вывязывала; она молчала, и ее лицо под маской полнейшей невозмутимости не говорило ровным счетом ничего, как и ее губы. Удивление, удовольствие, одобрение отсутствовали на нем, подобно пренебрежению, зависти, раздражению или усталости; если это непроницаемое лицо и выказывало хоть что-нибудь, то лишь незамысловатое «все это слишком банально, чтобы вызывать эмоции или побуждать выразить мнение».

Едва я объявил, что урок закончен, в классе поднялся гул; несколько учениц окружили мадемуазель Анри, осыпая ее комплиментами, как вдруг раздался бесстрастный голос директрисы:

– Юные леди, у кого есть с собой плащи и зонты, – поспешите домой, пока не усилился ливень (дождь только начинался), остальные ждите, когда за вами придут служанки.

И ученицы стали расходиться, поскольку было уже четыре часа.

– На минутку, месье, – обратилась ко мне мадемуазель Ретер, поднимаясь на возвышение и жестом призывая меня ненадолго отложить касторовую шляпу, которую я уже взял в руки.

– Я к вашим услугам, мадемуазель.

– Месье, способ подстегнуть рвение молодежи, предъявляя ей свидетельства успехов какого-нибудь особенно старательного ученика, бесспорно, превосходен, но не кажется ли вам, что в данном случае мадемуазель Анри едва ли может соперничать с остальными на равных? Она старше большинства учениц, в приобретении познаний в английском у нее имелись преимущества исключительного свойства; с другой стороны, в жизни она занимает более низкое положение; с учетом этих обстоятельств попытки публично выделить мадемуазель Анри из общего ряда могут навести на мысли о сравнениях и возбудить чувства, далеко не благоприятные для особы, составляющей их предмет. Забота о благополучии мадемуазель Анри вызывает у меня желание оградить ее от подобных неприятностей; кроме того, месье, я уже однажды давала вам понять, что в характере мадемуазель Анри выражено самолюбие, известность усиливает это чувство, тогда как в случае мадемуазель его стоило бы погасить, а не раздувать; и потом, я думаю, месье, что амбиции женщин, особенно литературные, не следует поощрять: не будет ли мадемуазель Анри спокойнее и счастливее, если убедить ее, что ее истинное призвание – в тихом исполнении общественных обязанностей, и не возбуждать в ней стремление к известности и похвалам? Неизвестно, выйдет ли она замуж; ее средства скудны, связи неопределенны, здоровье сомнительно (думаю, у нее чахотка – от этого же недуга умерла ее мать), значит, вероятнее всего, не выйдет никогда; не вижу для нее способа достичь положения, при котором это возможно, но даже в отсутствие брака ей было бы полезнее сохранить нрав и привычки благоразумной, приличной особы.

– Бесспорно, мадемуазель, – ответил я. – С вашим мнением нельзя не согласиться. – И, опасаясь, что тирада возобновится, я поспешил уйти.

Примерно через пару недель после описанного случая я увидел в журнале пробел в строке, где значилась фамилия мадемуазель Анри, обычно регулярно посещавшей уроки. Первые день-два я гадал, чем вызвано ее отсутствие, но о причинах не справлялся; я думал, что какого-нибудь случайно оброненного слова мне хватит, чтобы все выяснить, и при этом не заводить расспросы, рискуя вызвать дурацкие ухмылки и многозначительные шепотки. Но когда прошла неделя, место за партой возле двери продолжало пустовать и никто в классе ни словом не упомянул о причинах этого явления – напротив, все упорно делали вид, будто ничего не произошло, – я решил coûte que coûte[85] сломать лед этой нелепой скрытности. Своей осведомительницей я избрал Сильвию, зная, что получу от нее разумный ответ без всякого хихиканья, ужимок и обилия прочих глупостей.

– Où donc est mademoiselle Henri? – спросил я однажды, возвращая Сильвии тетрадь.

– Elle est partie, monsieur.

– Partie! Et pour combien de temps? Quand reviendra-t-elle?

– Elle est partie pour toujours, monsieur; elle ne reviendra plus.

Я невольно ахнул и после паузы спросил:

– En ètes-vous bien sùre, Sylvie?

– Oui, oui, monsieur, mademoiselle la directrice nous l’s dit elle-même il y a deux ou trois jours[86].

Продолжить расспросы не удалось: ни время, ни место, ни обстоятельства этому не способствовали. Я не смог ни выразить свое отношение к сказанному, ни потребовать подробностей. Вопрос о том, был отъезд наставницы добровольным или нет, уже вертелся у меня на языке, но я не задал его: слишком много слушателей было вокруг. Час спустя, проходя по коридору мимо Сильвии, надевающей капор, я остановился и спросил:

– Сильвия, вы не знаете адреса мадемуазель Анри? У меня остались ее книги, – словно невзначай, добавил я, – надо бы их переслать.

– Не знаю, месье, – ответила Сильвия. – Но может быть, знает привратница Розалия?