Учитель

– Отнюдь, месье, я всего лишь выразила озабоченность здоровьем мадемуазель Анри; нет, ваша нравственная зоркость не вызывает сомнений, но здесь вы истины не открыли. Мне небезразлично… точнее, всегда было небезразлично благополучие мадемуазель Анри, мне не нравилось, что она вынуждена выходить из дома в любую погоду, я думала, более прочное положение станет для нее преимуществом; и потом, насколько я понимаю, теперь она может преподавать не только рукоделие. Я воззвала к ее рассудку и предоставила ей возможность самой принять решение; она признала мою правоту и согласилась с моими доводами.

– Превосходно! А теперь, мадемуазель, вы будете столь любезны сообщить мне ее адрес.

– Ее адрес? – Лицо директрисы вмиг помрачнело и стало непреклонным. – Э-э… видите ли… я бы с радостью исполнила вашу просьбу, месье, но не могу и сейчас объясню почему: всякий раз, когда я сама спрашивала у мадемуазель Анри ее адрес, она уклонялась от ответа. Думаю – может, я и ошибаюсь, – что причина тому – естественное, хоть и ошибочное стремление скрыть от меня бедность жилища; в средствах она стеснена, ее происхождение туманно, несомненно, она живет в каком-нибудь бедном квартале.

– Свою лучшую ученицу я не потеряю из виду, даже если она родилась среди нищих и живет в подвале, – заверил я. – Нелепо пытаться сделать ее происхождение пугалом для меня: насколько мне известно, она ни больше ни меньше как дочь швейцарского пастора, а что касается ее скудных средств, то для меня важно ее душевное богатство, а не бедность кошелька.

– Ваши чувства похвальны, месье, – отозвалась директриса, делая вид, будто сдерживает зевок; ее оживление иссякло, приступ откровенности закончился; маленький красный, похожий на пиратский флаг дерзости, который она рискнула на минуту поднять в воздух, был свернут, а над цитаделью развернулось огромное, в неярких тонах, полотнище притворства. Такой она мне не нравилась, я прервал наш тет-а-тет и удалился.

Глава 19

Романистам не следует позволять себе уставать от изучения жизни, как она есть. Добросовестно исполняя этот долг, они представляют нам меньше картин, испещренных контрастной светотенью, редко возводят героев и героинь на вершины экстаза и еще реже погружают их в пучину отчаяния, ибо в этой жизни мы редко ощущаем всю полноту вкуса радости и еще реже – едкую горечь безнадежной тоски; и действительно, только если мы, подобно животным, потакаем плоти, изнуряем ее, подвергаем напряжению, возбуждаем и перенапрягаем вновь до тех пор, пока наконец не утрачиваем способность к наслаждению, – тогда мы в самом деле оказываемся без поддержки, лишенными каких бы то ни было надежд. Наши мучения велики, и разве могут они прекратиться? Ведь мы сломали пружину наших сил; жизнь превращается в страдание, недостаточное, однако, для постижения веры; смерть представляется мраком; Богу, духовному началу, религии нет места в нашем ослабевшем разуме, где уцелели лишь ужасающие, грязные воспоминания о пороке; время подводит нас к краю могилы, смерть бросает в нее тело – ветошь, изъеденную болезнями, изломанную болью, втоптанную в кладбищенскую землю неумолимой пятой отчаяния.

Но тот, кто живет размеренно и мыслит рационально, никогда не отчаивается. Лишившись имущества – а это и впрямь удар! – он разве что пошатнется, а потом, побуждаемый несчастьем, нацелит все усилия на работу, чтобы поправить положение, и деятельность вскоре умерит сожаления. Пораженный болезнью, он призывает на помощь терпение и сносит то, от чего нельзя исцелиться. Пронзенный острой болью, не дающей покоя мечущимся конечностям, он полагается на якорь Надежды. Если смерть отнимает у него то, что он любит, с корнем вырывает и расщепляет ствол, обвитый его чувствами, – это мрачное, гнетущее время щемящей тоски! Но однажды утром вместе с солнцем в его печальное жилище заглянет Вера и скажет, что в другом мире, в другой жизни он вновь встретит свою родственную душу. Вера объяснит ему, что тот, другой мир не запятнан грехом, а жизнь не отягощают страдания; свои утешения она будет усердно подкреплять связью с двумя идеями, непостижимыми для смертных, но доступными, чтобы полагаться на них, – Вечностью и Бессмертием; и перед мысленным взором скорбящего встанет неясная, но дивная картина небесного царства света и покоя, души, пребывающей там в блаженстве, дня, когда и душа самого скорбящего вознесется туда, избавившись от бренной оболочки, для воссоединения, полного любви и не омраченного страхом, – и он соберется с духом, вспомнит о потребностях, станет исполнять обязанности, и даже если бремя печали навсегда останется с ним, благодаря Надежде он вынесет это бремя.