Учитель

На следующий день при встрече с директрисой, которая нашла способ столкнуться со мной в коридоре и стремилась обратить мое внимание кротким взглядом и смирением, достойным илота, я понял, что не только любви, но и жалости не испытываю к ней. Коротко и сухо ответить на вкрадчивые вопросы о моем здоровье, сдержанно поклониться и пройти мимо – все, что я мог; как и прежде, в то время и немного погодя присутствие директрисы и ее манеры производили лишь один эффект: оттесняли все, что есть во мне хорошего, и пробуждали во мне все дурное, порой изнуряли, но неизменно ожесточали мое сердце. Я видел, что ущерб нанесен, и бранил себя за это. Я всегда ненавидел тиранов, но едва заполучил самозваную рабыню, как медленно, но верно начал превращаться в того, кто мне был ненавистен! Какое-то низменное удовольствие доставлял этот приторный фимиам, который неустанно курила привлекательная и еще довольно молодая поклонница, в самом переживании этого удовольствия был раздражающий оттенок деградации. Пока она раболепно вилась вокруг меня, скользила, крадучись, я чувствовал себя и варваром, и пашой-сластолюбцем. Иногда я терпел ее подобострастие, другой раз порицал его. Но и мое равнодушие, и моя резкость в равной мере служили росту зла, которое я хотел искоренить.

Однажды я услышал ее слова, обращенные к матери:

– Как ему к лицу надменность! С этой высокомерной улыбкой он красив, как Аполлон.

Жизнерадостная старушка рассмеялась и ответила дочери, что та околдована, ведь красоты во мне нет и в помине, разве что я не горбат и лишен других уродств.

– А по мне, – продолжала она, – в этих очках он похож на сову.

Почтенная старушка! Не будь она так стара, толста и краснолица, я, пожалуй, расцеловал бы ее за эти разумные и правдивые слова – такие здравые по сравнению с болезненными заблуждениями ее дочери.

Проснувшись наутро после своей безумной выходки, Пеле не помнил ничего из случившегося накануне ночью, а его мать, к счастью, не стала сообщать ему, что я был свидетелем этого позора. Больше он не пытался залить горе вином, но даже трезвый вскоре дал понять, что его душу разъедает ревность. Ему, как французу до мозга костей, была присуща и свойственная этому народу свирепость; впервые она обнаружилась в приливе пьяного гнева, некоторые проявления ненависти ко мне носили поистине демонический характер, а теперь их выдавали разве что мимолетные гримасы и вспышки в светло-голубых глазах, когда их взгляд встречался с моим. Он совершенно перестал общаться со мной, теперь я был избавлен даже от притворной вежливости. Эти взаимоотношения пробуждали в моей душе почти неуправляемый протест, вызывали нежелание жить в доме Пеле и служить у него, но кто избавлен от гнета обстоятельств? Не я, по крайней мере в то время: каждое утро я просыпался, сгорая от желания сбросить с себя ярмо и уйти с саквояжем в руке, вести хоть и нищую, зато свободную жизнь, но по вечерам, когда я возвращался из пансиона, в ушах у меня звучал приятный голос, перед глазами стояло лицо, такое умное, кроткое и вдумчивое, но вместе с тем нежное, я вспоминал характер – гордый и вместе с тем покладистый, чувствительный и благоразумный, серьезный и пылкий, меня тревожили и радовали оттенки чувства, жгучего и робкого, утонченного и простого, чистого и мощного, и видения новых уз, которые я стремился создать, новых обязательств, которые жаждал взять на себя, изгоняли из меня странника и бунтаря, призывали по-спартански стойко терпеть ненавистную мне участь.