Учитель

Неделю назад, месье, за мной прислала миссис Уортон, англичанка; ее старшая дочь выходит замуж, и кто-то из богатых родственников преподнес ей фату и платье из дорогого старинного кружева – если верить его хозяйке, этот наряд стоит так же дорого, как драгоценные камни, – но ему требовалась починка, которую поручили мне. Работать пришлось в доме у заказчиц, потом им понадобилось закончить несколько вышивок, так что дел набралось на целую неделю. Пока я работала, мисс Уортон часто заходила ко мне, и миссис Уортон тоже заглядывала; с ними я беседовала по-английски, они стали расспрашивать, как я научилась так хорошо говорить на этом языке, потом – что я еще знаю, какие книги прочла; вскоре они уже смотрели на меня как на диковину, несомненно, считая на редкость образованной для девушки, занимающейся починкой кружев. Однажды миссис Уортон привела ко мне какую-то даму из Парижа – видимо, чтобы проверить мои познания во французском; вероятно, предстоящая свадьба настроила мать и дочь на добродушный лад и вызвала желание сыпать благодеяниями налево и направо, вдобавок обе доброжелательны по натуре, в итоге они сочли мое желание заниматься чем-нибудь посерьезнее починки кружев вполне законным, однажды усадили меня в экипаж и отвезли к миссис Д., директрисе первой в Брюсселе английской школы. Оказалось, ей как раз нужна француженка, которая вела бы уроки географии, истории, грамматики и словесности на французском языке. Миссис Уортон дала мне прекрасные рекомендации, и поскольку две ее младших дочери учатся в этой школе, это покровительство обеспечило мне место учительницы в ней. Мне предстоит вести шесть часов занятий ежедневно (к счастью, проживать при школе не требуется: было бы очень жаль расставаться с прежним домом), а миссис Д. – платить мне за это тысячу двести франков в год.

Как видите, месье, теперь я богата, о таком богатстве я и не мечтала; я благодарна судьбе за этот поворот, тем более что от постоянной работы с тонким кружевом у меня уже начинает портиться зрение, я устала засиживаться с шитьем за полночь и не иметь возможности ни читать, ни учиться. Я уже начинала бояться, что заболею и не смогу себя обеспечивать, но теперь этот страх отчасти рассеялся, и сказать по правде, месье, я так благодарна Богу за утешение, что мне просто необходимо поделиться своей радостью с тем, кто настолько добросердечен, что даже чужая удача радует его. Как видите, я не устояла перед соблазном написать Вам, убедив саму себя, что это мне в радость, а Вам мое письмо не доставит неприятностей, разве что слегка утомит. Прошу, не сердитесь на многословие и незамысловатость выражений преданной Вам ученицы,

Ф.Э. Анри».

Прочитав это письмо, я несколько минут обдумывал его содержание – потом напишу, какие чувства я при этом испытывал, – после чего взялся за первое. Оно было надписано незнакомым почерком, мелким и довольно аккуратным, не мужским, но и не женским; печать украшал оттиск герба, из которого я сделал только один вывод – что это не герб Сикомов, значит, письмо прислал не кто-нибудь из моих почти забытых и наверняка забывших меня родственников-аристократов. Тогда кто же? Я вскрыл письмо и прочел:

* * *

«Ничуть не сомневаюсь, что Вы недурно устроились в тучной Фландрии, вероятно, питаясь от щедрот ее жирной земли, что Вы восседаете этаким черноволосым, смуглым и носатым израильтянином у сосудов египетских или же отщепенцем, сыном Левииным, возле медных котлов святилища, то и дело погружая в них освященную острогу и вылавливая из моря похлебки самую жирную «грудь потрясания» и самое мясистое «плечо возношения»[105]. Я точно знаю это, потому что никто в Англии не получает от Вас писем. Неблагодарный Вы пес! Мои превосходные рекомендации обеспечили Вам место, где Вы теперь катаетесь как сыр в масле, и в ответ – ни слова благодарности или признательности! Но я уже собираюсь проведать Вас, и, слегка обременив свои прокисшие аристократические мозги, Вы наверняка сообразите, какого рода взбучку, уже уложенную в саквояж, я везу Вам, чтобы преподнести сразу по прибытии.

Кстати, о Ваших делах я осведомлен: в последнем письме Браун подтвердил, что Вы, говорят, намерены сделать выгодную партию с пухленькой бельгийской директрисой – некоей мадемуазель Зенобией, или как ее там. Нельзя ли мне взглянуть на нее по приезде? Имейте в виду: если она придется мне по вкусу или если она соответствует моим представлениям о выгоде, я отниму у Вас добычу, вырву из пасти и торжествующе унесу. Но коротышек я не люблю, а Браун пишет, что она коренаста и невысока ростом, стало быть, больше подходит для сухопарого, вечно голодного с виду типа вроде Вас.

«Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который» (не хочу богохульствовать, поэтому продолжу своими словами) я прибуду[106].

Искренне Ваш,

Хансден Йорк Хансден».