Учитель

Хмыкнув, я отложил письмо, но не переставал разглядывать мелкий аккуратный почерк, ничуть не похожий на почерк меркантильного человека или же любого другого – за исключением самого Хансдена. Говорят, каков характер, таков и почерк: а есть ли между ними сходство в этом примере? Я вспомнил своеобразное лицо автора письма и некоторые черты, присущие его натуре, о существовании которых я скорее догадывался, чем знал их, и наконец ответил: да, сходство огромное.

Так, значит, Хансден приезжает в Брюссель, когда – неизвестно, но рассчитывает застать меня на вершине процветания, готовым вступить в брак, поселиться в семейном гнездышке, расположиться под теплым бочком упитанной супруги.

«Хотел бы я доставить ему удовольствие, помочь убедиться, что нарисованная им картина верна, – думал я. – Но что он скажет, когда вместо пары сытеньких голубков, воркующих и целующихся в окружении роз, найдет тощего баклана – одинокого, бесприютного, притулившегося на голой скале нищеты? Ну и черт с ним! Пусть приезжает, пусть посмеется контрасту между вымыслом и действительностью. Да будь он хоть сам сатана, а не человек, я не удосужусь прятаться или сглаживать его сарказм вымученными улыбками и приветливыми словами».

Затем я вернулся ко второму письму, отзвук которого в душе не смог бы заглушить, даже заткнув пальцами уши; он нарастал внутри, и хотя начало его мелодии звучало изысканно, завершалась она как стон.

Меня переполняло счастье оттого, что Френсис избавилась от гнета нужды и проклятия непосильного труда, а также оттого, что, едва узнав о будущем достатке, она поспешила поделиться радостью со мной – все это отвечало желаниям моего сердца. Стало быть, два следствия из этого письма оказались сладкими, словно два глотка нектара, но третий глоток отдавал уксусом и желчью.

Два непритязательных человека вполне могут прожить в Брюсселе, располагая доходом, которого в Лондоне едва хватит на приличное существование одному, и вовсе не потому, что удовлетворение насущных нужд в Лондоне обходится гораздо дороже, а в Брюсселе ниже налоги: сумасбродством англичане превосходят все народы мира, впадают в рабскую зависимость от привычек, мнения, стремления создать определенную видимость чаще, чем итальянцы становятся рабами злокозненного духовенства, французы – тщеславия, русские – своего царя, а немцы – темного пива. Мне довелось прочувствовать здравый смысл в устройстве уютного бельгийского дома, который посрамил бы изысканность, богатство, роскошь, неестественную утонченность сотни особняков английской аристократии. В Бельгии можно экономить – при условии, что вы способны зарабатывать деньги; в Англии это немыслимо: там хвастовство за месяц успевает растранжирить столько, сколько усердие не заработает и за год. Еще прискорбнее то, что все классы в этой богатой и в то же время нищенствующей стране слепо и рабски следуют моде; этому предмету я мог бы посвятить главу-другую, но воздержусь, по крайней мере пока. Если бы я и впредь зарабатывал шестьдесят фунтов в год, теперь, когда Френсис обещали пятьдесят фунтов, то сегодня же вечером я отправился бы к ней и произнес слова, которые был вынужден держать в душе, изнывающей в лихорадке; нашего объединенного дохода хватило бы обоим, тем более что мы жили бы в стране, где бережливость не путают с мелочностью, а скромность в одежде, пище и обстановке не считают вульгарностью. Но наставнику без места, не имеющему ни средств, ни связей, об этом не стоило и думать; любви не должно быть места в его сердце, слово «брак» недопустимо на его устах. Только теперь я по-настоящему понял, что значит быть бедным, теперь жертва, которую я принес, отказавшись от места, предстала передо мной в ином виде, превратилась из правильного, справедливого, похвального поступка в легкомысленный, опрометчивый шаг.

Я принялся ходить по комнате кругами, подгоняемый язвительными упреками, и у окна меня встречало самобичевание, а у стены – самоуничижение, а потом вдруг заговорило Сознание.

«Прочь, глупые мучители! – воскликнуло оно. – Он исполнил свой долг, так не травите его мыслями о том, что все могло сложиться иначе; он отказался от неопределенных, сиюминутных благ, дабы избежать неустранимого и явного зла; он поступил верно. Пусть теперь поразмыслит, а когда уляжется пыль, которую вы подняли, когда утихнет ваш шум, он найдет свой путь».