Учитель

В соседней комнате раздался шум. Чтобы меня не застали подслушивающим, я торопливо постучал и так же быстро вошел. Френсис я увидел прямо перед собой, она медленно вышагивала и остановилась, лишь когда заметила меня, прочими присутствующими в комнате были сумерки и безмятежное алое пламя в камине; этим собеседникам, Свету и Тьме, Френсис и читала стихи. В строфах первого слышался голос сэра Вальтера Скотта, для нее чужой и далекий, как эхо в горах; во втором – голос ее собственного сердца. Ее лицо было мрачным, выражение на нем – сосредоточенным; она обернулась ко мне без улыбки, ее взгляд рассеянно блуждал, словно возвращаясь из мира грез; аккуратным было ее простое одеяние, гладко причесанными – темные волосы, чистой – тихая комната, но какое отношение ее вдумчивость, серьезность и самостоятельность, ее склонность к размышлениям и возможные приливы вдохновения имели к любви? «Никакого, – отвечал ее грустный, но спокойный облик и словно добавлял: – Я должна обрести стойкость и хранить верность поэзии; первая будет моей опорой, вторая – утешением в жизни. Человеческие чувства расцветают не для меня, страсти меня не прельщают». Встречаются женщины, убежденные в этом. Если бы Френсис в самом деле была такой одинокой, какой считала себя, ей жилось бы так же, как тысячам других представительниц того же пола. Взгляните на породу сухих и чопорных старых дев, которых все презирают; с молодых лет они приучают себя к смирению и стойкости. На столь скудной диете многие из них черствеют и ожесточаются; постоянная необходимость владеть собой отражается на образе их мышления, эта цель всецело завладевает ими, вытесняет более приятные свойства их натуры, и они умирают, превратившись в образцы аскетизма – костлявые, обтянутые пергаментной кожей. Анатомы возразят, что сердце есть и в груди самой ссохшейся старой девы, как и у самой любимой жены и гордой матери. Правда ли это? Точно не знаю, но сомневаюсь.

Я вошел в комнату, поздоровался с Френсис и сел, выбрав стул, с которого, вероятно, только что встала она сама, – возле столика с бумагами, заменявшего ей письменный. Даже если поначалу Френсис не узнала меня, то это случилось теперь, и она ответила на мое приветствие мягко и негромко. Никакого стремления заговорить я не выказывал, и она уловила намек и ничему не удивлялась. Мы встретились так, как всегда, словно наставник и подопечная, и более никто. Я начал перебирать бумаги, и наблюдательная и услужливая Френсис вынесла из соседней комнаты свечу, зажгла ее и поставила передо мной, потом задернула занавеску на окне, подсыпала угля в очаг, где и без того ярко пылало пламя, перенесла второй стул поближе к столу и села справа от меня, чуть в стороне. Сверху на бумагах лежал листок с переводом на английский какого-то мрачного французского автора, а под ним обнаружилось стихотворение, которое я взял в руки. Френсис привстала и попыталась забрать у меня трофей, уверяя, что это пустяк, просто переписанные стихи. Я не отдал их, зная, что долго ее сопротивление не продлится, но на этот раз она настойчиво удерживала листок. Я принялся разгибать ее сжатые пальцы, которые ослабели от моего прикосновения, рука отдернулась; моя рука охотно остановила бы ее, но я подавил в себе это стремление. На исписанном листе я увидел строки, которые выслушал, стоя за дверью; далее описывался не опыт автора, а скорее возможное развитие событий. Таким образом ему удалось избежать проявлений самовлюбленности, дать волю воображению и выполнить заветное желание. Я перевел продолжение близко к тексту, как и первые строфы; оно было таким:

«Когда же меня сразила болезнь, он досадовал лишь на то, что ослабевшая ученица не в силах повиноваться его воле. Однажды его позвали к ложу, где я в муках боролась за свою жизнь, и я услышала, как он, склонив голову, прошептал: «Господи, только бы она выжила!» Я ощутила нежное пожатие руки и пожалела, что не могу ответить ему хоть чем-нибудь. Но, лежа беспомощная, я чувствовала, как Надежда и Любовь во мне уже взялись за исцеление. Он покинул комнату, а я душой устремилась ему вслед, желая выразить безмолвную благодарность.

Наконец, выздоровев, я заняла в классе свое давно пустовавшее место и заметила, как на лице учителя промелькнула нечастая гостья – улыбка. Закончился урок, звонок возвестил наступление игр и отдыха, и учитель, проходя мимо, остановился, чтобы сказать мне: «Джейн, до завтра я освобождаю тебя от уроков и заданий. Ты еще слишком бледна, пока что тебе не место в школе. Ступай в сад, найди место в тени подальше от шума и суеты. Припекает солнце, воздух свеж, – побудь там, пока я тебя не позову».

Я провела в саду долгий славный день: одна в тишине и покое, среди птиц, пчел и цветов. А когда учитель из окна позвал меня, я не медля вернулась в дом, где, как обычно, царили шум и суета.