Учитель

– Нет, месье, вряд ли. Созерцательная жизнь мне по душе, но я предпочитаю ей жизнь деятельную; я должна действовать, как вы. Я заметила, месье, что люди, которые видят друг друга только в часы отдыха, не ценят это общество и не ладят так успешно, как те, кто вместе трудится или даже страдает.

– Вы говорите сущую правду, – наконец согласился я, – и вы пойдете своим путем, так как он лучший. А в награду за согласие подарите мне поцелуй.

После некоторых колебаний, естественных для тех, кому искусство поцелуев в новинку, Френсис очень робко и осторожно коснулась губами моего лба; этот скромный дар я принял как кредит и поспешил выплатить его с щедрыми процентами.

Не знаю, действительно ли Френсис так разительно изменилась с тех пор, как я впервые увидел ее, но теперь, глядя на нее, я видел ее совсем другой: исчезла печаль в глазах, болезненная бледность щек, подавленное и безрадостное выражение лица, которые запомнились мне, и теперь я видел во всей красе ее улыбку, ямочки, розоватый румянец, оттенивший черты и подчеркнувший краски. Я привык тешить себя лестной мыслью о том, что моя привязанность к этой девушке – свидетельство присущей мне проницательности: отнюдь не красивая, не богатая и даже не образованная, она стала моим сокровищем; стало быть, я наделен редкой способностью разбираться в людях. Но сегодня у меня открылись глаза, я понял, что необычны мои вкусы, а не моя способность распознавать превосходство нравственных качеств над физическими. Для меня физические достоинства Френсис были неоспоримы, в ней не было изъянов, к которым пришлось бы привыкать, ее глаза, зубы, цвет лица, фигура не имели ни одного явного недостатка, который умерил бы восхищение даже самого смелого поклонника душевных качеств и ума (ибо женщины способны любить самых что ни на есть уродливых, но талантливых мужчин). Будь Френсис беззубой, подслеповатой, морщинистой или горбатой, я относился бы к ней по-доброму, но никогда не воспылал бы страстью; ведь я привязался к несчастной маленькой дурнушке Сильвии, но никогда не смог бы полюбить ее. Именно умственные способности Френсис привлекли поначалу мое внимание, и я по-прежнему ценил их превыше всего, но ее внешняя привлекательность была мне приятна. Вид ее чистых карих глаз, свежести нежной кожи, белизны ровных зубов, пропорций стройного тела доставлял мне исключительно чувственное удовольствие, без которого я не смог бы обойтись. Значит, на свой умеренный и разборчивый лад и я был сластолюбцем.

Так вот, читатель, последние две страницы были нектаром, только что собранным с цветов, но, питаясь одними деликатесами, не проживешь, поэтому вкусите и желчи – всего одну каплю, для разнообразия.

К себе я вернулся поздно и, позабыв о таких приземленных потребностях, как еда и питье, лег спать голодным. Весь день я провел в делах и в возбуждении, во рту у меня ни крошки не было с восьми утра, вдобавок вот уже две недели я не знал ни телесного, ни душевного покоя; последние несколько часов прошли для меня в сладком угаре, избавиться от которого никак не удавалось: было уже далеко за полночь, когда тревожное исступление наконец сменилось необходимым мне покоем. Я наконец задремал, но ненадолго, было еще совсем темно, когда я проснулся – словно у Иова, когда дух прошел над ним, у меня «дыбом стали волосы…»[122]. Я мог бы продолжить сравнение: несмотря на то что я ничего не видел, «ко мне тайно принеслось слово, и ухо мое приняло нечто от него… тихое веяние, – и я слышу голос»[123], сказавший: «В середине жизни нас постигает смерть».

Эти звуки и ощущение леденящей тоски, сопровождающее их, многие сочли бы сверхъестественными, но сразу я распознал в них ответную реакцию. Человек постоянно несет на себе бремя смертности, моя смертная природа в эту минуту слабела и сетовала, мои натянутые нервы издали фальшивый звук, так как душа, рвущаяся к цели, переутомила сравнительно немощное тело. «Напали на меня ужас и мрак великий»[124], я ощутил, как в мою спальню вторглось то, что я уже когда-то знал, но думал, что расстался с ним навсегда. Я на время стал добычей ипохондрии.

Я водил с ней знакомство – однажды в моей юности она даже загостилась у меня; целый год я предоставлял ей постель и стол и держал это в тайне; она спала и ела со мной, выходила со мной пройтись, показывала мне укромные уголки в лесу и лощины среди холмов, где мы могли посидеть вдвоем, где она набрасывала на меня покров уныния, заслоняющий небо и солнце, траву и зеленые деревья, привлекала меня к мертвенно-холодной груди и удерживала в костлявых объятиях. Сколько сказок она рассказала мне в эти часы! Сколько песен спела мне на ухо! Как расписывала свои владения, могилы, вновь и вновь обещая вскоре забрать меня туда, как подводила к самому берегу черной мрачной реки и показывала на другом берегу могильные холмы, надгробия и памятники, источающие свет тусклее лунного. «Город мертвых! – шептала она, указывая на бледные надгробия, и добавляла: – Там найдется дом и для тебя».