Учитель (Евангелие от Иосифа)

Плыви, как прежде, неустанно над скрытой тучами землёй,
Своим серебряным сияньем развей тумана мрак густой.
К земле, подобной человеку заснувшему, любя, склонись,
Пой колыбельную Казбеку, стремящемуся только ввысь.
Но не забудь: кто был однажды унижен или обделён,
Сравняется с горой, — отважной, высокой мыслью окрылён…

И так далее…

Если бы Кеке разбиралась в поэзии, я бы заподозрил её в злопыхательстве. Подумал бы, что она везла мне эти строчки с недобрым умыслом. Напомнить, что я не всегда мастером был. Или — что не во всём есть.

Или — что жизнь мне не удалась. И не потому, что не стал кем собирался, — священником. Служителем этого мира. А потому, мол, что не стал кем мечтал, — поэтом или писателем. Беженцем из него. И творцом другого.

Но я в конце концов — случай особый. Как и Учитель.

Человек так уж гнусно устроен, что не может быть счастлив, если все другие тоже счастливы. Впрочем, в этой мере путь к счастью открыт каждому, ибо счастья на свете меньше, чем людей.

Его на всех никогда не хватало. Даже когда людей на свете было всего четыре. Мать с отцом и два сына.

Да, быть может, я тоже устроен как все. Но если счастье заключается не столько в нём самом, сколько в достижении его, — я не смогу быть счастливым, пока не станут ими все.

У меня и работа такая. То есть — такая ответственность. В отличие от того же Учителя, от кого никто ничего не ждал и не требовал. Он добровольцем был. Хотя и мне мою работу не навязывали…

Но это всё-таки работа. И трудная. Никогда прежде такой работы не было. А потому нельзя отрицать, что если не раньше, то в 55 лет я её делал уже как мастер.

Но оказалось, что не все меня уважают. Меня вдруг взяли и оскорбили. Причём, свои же. Поэт.

25. Вождь подражал петуху…

Сижу себе среди людей после ужина, среди засранцев, курю и вспоминаю Надю. Два года как раз исполнилось со дня похорон.

И думаю, кстати, о том, что если бы она верила не в Бухарина, а в Учителя… И не в того, которого тогда все наши засранцы так называли, а в того, которого называл так про себя я… Короче, если бы она хоть пролистала, как я ей велел, эту книжку о Христе, то была бы сейчас живая.

И вдруг тот же Бухарин протягивает мне бумажку.

Я прочитал её, удивился и спросил: кто писал? Написано было про меня, но, кроме меня, все уже читали. А писал, ответили засранцы хором, какой-то поэт. Мандельштам. Или — если не он, то кто-нибудь другой с этим же именем. И — тоже поэт.

Я рассмеялся, но этого Мандельштама всё равно сослали.

А может быть, сослали не этого, а другого, но тоже Мандельштама. И — тоже поэта.

Узнав об этом, я решил рассердиться. Ибо ссылка — неуважение к человеку.

Сослать человека — это посчитать, что он не догадается вернуться. Или злословить оттуда. Или, наконец, выжить. Не только я — многие на моих глазах догадывались. Не догадывались только те, кому не хватало мастерства.

А этот Мандельштам… Не важно, кстати, — этот или другой. Я имею в виду того Мандельштама, который написал стишок. Он, видимо, был мастер. Написал ловко. Но с ошибками.

Как только я рассердился, засранцы подняли хай. И не только Бухарин, который — восклицательный знак! — сам же эту бумажку мне и подсунул.

Если, дескать, применить к этому Мандельштаму меры ещё покруче, то нас могут обвинить, будто мы погорячились. А если не отправим его дальше, чем в ссылку, то выкажем гуманизм и любовь к литературе.

Я ещё раз рассмеялся: меня, который был поэтом раньше, чем все они высунулись из немытого чрева, уговаривают уважить поэзию! И кто? Засранцы, не сочинившие ни единой рифмы.

Бухарин стал рифмовать позже. Перед самой смертью. Тоже — про меня. Но — подлец — заверял в любви. А эту бумажку, получается, подсунул в процессе жизни. Когда не думаешь, что можно вдруг умереть. Подсунул, значит, от души. Из ненависти и злорадства.

Но я уже был мастер: ни он, ни остальные не вызвали удивления. Только улыбку.

Зато вызвали поэты. И не удивление, а отвращение. Ничего такого они не сказали. Этим и вызвали.

Идёт время. А вместе с ним — слух, что поэта Мандельштама вот-вот сошлют туда, откуда не вернуться. Несмотря на мастерство. А поэты молчат.

Предположим, не все его знают. И не все понимают — о ком идёт слух: о поэте Мандельштаме или о ком-нибудь другом, — тоже поэте, и тоже Мандельштаме. Но ведь друзья его знают! И всё равно молчат.

Я бы не молчал. Если бы считал, что этому Мандельштаму — или другому — нечего делать там, откуда не вернуться. Поэты, выходит, такие же, как все. Засранцы. И отличаются друг от друга только мастерством.