Учитель (Евангелие от Иосифа)

В-четвёртых, у меня не жирные пальцы. У меня — другое. Но это — физический дефект. Над этим не смеются. И — не на руке, а наоборот. На ступне. А если надо оскорбить именно через руки, то можно сказать, что они у меня разные. Одинаково нежирные, но разной длины.

Меня, кстати, мало кто правильно описывает. Но все по-разному. Итальянский посол писал недавно, что у меня длинное туловище и короткие ноги. Причём, толстые. Как, мол, у евреев. Особенно, горских. А югославский товарищ написал, что туловище плотное и короткое, зато ноги длинные. Причём, тонкие. Как, мол, у евреев. Но равнинных.

Но это — когда волнуешься — бывает.

В начале войны я сам, например, не мог вспомнить рост Вождя. Мы тогда с засранцами решали — куда его из Москвы эвакуировать. Чтобы не разбомбили. И где от пушек не так шумно.

С нами ещё был доктор Збарский. Который выскоблил у Вождя потроха, а порожнее брюхо залил мудрёным раствором из химикатов, глицерина и алкоголя. Збарский до сих пор его в Мавзолее этим зельем «подпаивает». Чтобы не рассыпался. От времени и сифилиса.

Решили — послать Ильича в Тюмень. Там тихо. Осталось выяснить — в чём отправлять. Доктор предложил — в специальном вагоне с сильными амортизаторами. Чтобы не трясло. И положить в тесный гроб. Чтобы не болтало.

Я разволновался и спросил: А размер?

Мы с Вождём одного роста, отвечает доктор. Я осмотрел этого гнома и качнул головой: Ильич, говорю, выше! И тут возникает Микоян. Дескать, Сталин ошибается, а доктор прав: Вождь был не великан. И велит кому-то снимать с доктора мерку.

И все с Микояном соглашаются. Дескать, я действительно ошибаюсь по той благородной причине, что уважаю Ильича и волнуюсь за его судьбу.

Я промолчал. А потом велел снять мерку и с Микояна. Хотя он с доктором одного роста…

Действительно: если волнуешься, можешь и ошибиться. Неправильно описать и рост, и толщину пальцев, и форму усов. Но если пальцы сравнивают с червями, а усы называют тараканьими, — это больше, чем ошибка. Это оскорбление. А значит, необъективность.

Но этот Мандельштам не притворяется, будто просто ошибся. Он враг. И не скрывается. Не пытается сделать вид, что он — это не он, а кто-то другой с такой же фамилией.

Его раздражают мои указы. Которые я обсуждаю не с ним. С народом. И с моими «тонкошеими» «полу-людьми».

Во-первых, все люди — полу-люди. Даже — с толстыми шеями. Во-вторых, хотя у моих засранцев тонкие шеи, — они работяги. И им не до свиста. В-третьих, — они не враги. По крайней мере, — скрываются.

А в десятых, как ни крути, — не обойтись без нового указа. Который, оказывается, для меня — как малина. И который придётся этому мастеру и в пах, и в лоб, и в бровь, и в глаз!

И тогда уже пусть этот Мандельштам — или любой — прислушается внимательней: кто же там мяучит? И хнычет? Не тот ли самый Мандельштам, который скрывается не где-нибудь в ссылке, а внутри него?

27. Должник сильнее иска…

К вечеру я успокоился. А за ужином, посмеиваясь в тараканьи усы и сияя голенищами, поворачиваюсь к Бухарину и бабачу:

— Бухарин, я утром ещё раз ознакомился с твоей бумажкой. Мандельштамовской. Написана с мастерством. Но с ошибками. Будь я простой горец, я бы этого мастера побил. Но поскольку я «кремлёвский» — не думаю, что автора надо ссылать дальше. Стране мастера нужны. По возможности — живые. Но почему за него не вступятся друзья? Коллеги. Мастера.

Бухарин растерялся. Он сперва не поверил мне и ответил, будто друзья думают то же самое, что и сам Бухарин: никакому мастеру оскорбление прощать нельзя. Все вокруг с ним согласились: никакому. А особенно, если мастер — враг.

— Враг слабый, — улыбнулся я. — Вот если накажем, может стать сильным.

— А если не накажем? — испугался Молотов.

— Станет ещё более сильным. Но другом. Мастером, который признал ошибки. И стал писать правильно. И полюбил врага.

Я с этим Мандельштамом — ни с каким — так никогда и не встречался. Но он действительно стал потом писать без ошибок. Прислал мне из ссылки очень большую поэму. Точнее, оду. Так и назвал — «Ода о Сталине».

Хотя я прочёл её не всю, описал он меня в этот раз без ошибок. Начал, кстати, с того же, с чего начинает тамада: выразил благодарность сперва грузинским горам. За то, что я — вместе с моими руками и пальцами — родился в горах: