Учитель (Евангелие от Иосифа)

Если же судить нестрого, Иисус был в законе. Поскольку, дескать, был зачат в период такого обручения, которое увенчалось сразу второй свадьбой. Неразрывным браком. Не пробным.

Итак, уже с самого начала Христос оказался в тисках мучительного вопроса: царь он или не царь? И эти тиски определили всю его историю. Его трагедию.

Получается, нашу тоже, рассудил я вслух и взглянул на Лаврентия. С упрёком. Вот, мол, к чему приводит горячность.

Лаврентий защитился таким же взглядом: а кто оказался горяч? Как, мол, звали Иисусова папу?

Официально вопрос о законности Иисуса решался при его жизни по-разному даже в Кумране. В зависимости от того — кто был там первосвященником. При нестрогом Анании Иосифа называли «Давидом», то есть возможным царём, а Иисуса — «Соломоном», сыном царя. Наследником. И тоже будущим царём. Будущим «Давидом».

При строгом фарисее Каиафе, который сменил Ананию, Иисус стал «Лжецом», а «Соломоном» стал его брат Иаков, зачатый законно. После свадьбы родителей.

Вмешалась — громко — Матрёна: в этом вопросе, мол, и у нас строго; без загсовой бумаги ты не жена, а дети ублюдки.

— И правильно! — высунулся вдруг Ворошилов. — А зачем бояться загса? — и сразу же вернулся к засранцам.

Иисус впал в немилость. Тем более, что рассуждал вольно. Считался либералом. Западником. Отрешился от тех, кто призывал к восстанию против Рима. Тем не менее, сумел завести друзей, надеявшихся изменить курс Каиафы. Антиримский и националистический.

Эти друзья, правда, были среди ессеев в меньшинстве.

Ещё бы, хмыкнула Мишель, в большинстве оказываются как раз патриоты и идиоты.

Чиаурели подумал и окинул её строгим взглядом.

— Иисус меньсевик был?! — возмутился Ши Чжэ, а Мао снова отодвинул от него стакан. Уже пустой.

Политическим центром Иудеи был Иерусалим. Духовным — Кумран. Поэтому если бы ессеи, точнее, «Давид или Соломон», вернулись к власти, то будущее еврейского Царства, а значит, дескать, и мира, зависело теперь от того — Лжец Иисус или нет.

Если да, если в судьбоносный день «Соломоном» будет объявлен брат Иаков — всё в Царстве пойдёт иначе. Не по Иисусу. По-восточному: национализм и презрение к инородцам и иноверцам.

Тем временем в самом Кумране к власти поднимаются пока не Иисус с Иаковом, а «Сатана» и «Учитель Праведности».

«Сатаной» называли Главного Писца, фарисея по имени Иуда Искариот. За то, что он был лидером буйноголовых зелотов. Вдохновителем лютой ненависти к Риму.

А «Учителем Праведности» был Иоанн Креститель. Тоже националист, но из тех, кто разрушение Рима доверял небесам, а не отчаянным партизанам.

— А какая у него была долзность? — спросил Ши Чжэ.

В этот раз Ёсик удостоил его ответа. А может быть, и нет: собирался сообщить сам. Иоанн был по существу кумранским представителем иерусалимского первосвященника.

Кумранским Папой.

В отличие от Иуды Искариота, Иоанн, кстати, не признавал Иисуса законным отпрыском Давида. А сам был из клана, с возрождением которого ессеи связывали Спасение и обновление Царства. Из клана Цаддока. Это был страстный человек и великий оратор. Аскет и пророк. Которому внимали и народ, и царь Иудеи. И приход которого уподобили «восходу солнца».

Ёсик выдержал паузу и ухмыльнулся. Вспомнил то ли слова из кумранского свитка, то ли самого Иоанна. Закинул голову назад и, изменив голос, стал декламировать:

Я — Иоанн, я — змей для смутьянов и грубых,
Но исцелитель для тех, кто придёт сожалеть!
Я — Иоанн, я — благая догадка для глупых,
Но для предателей буду насмешка и плеть!
Я — благомудрый совет для искателей правды,
Смелость для робких, непостоянных сердец,
Ужас для тех, кто Святителю бросит: «Неправ ты»,
Гнев для насмешника, гнев и терновый венец!
Я — Иоанн, возмутитель порочного дома,
Ада исчадье для злой и ревнивой души!
Я жарче огня, страшнее великого грома
Для тех, кто надежду надеется в нас задушить!
Я — Иоанн, толкователь нездешних загадок
И испытатель пытливых и чистых умов,
Божий любимец и слава фамилии Цаддок!
И изрекатель бессмертных и праведных слов!

…Мао квакнул. Лицо его снова налилось счастливой краской и стало оранжевым.

По расцветшей на нём зелёной улыбке я понял, что он хотел бы считать эти слова своими. Я бы тоже захотел того, если бы писал такие стихи, как Мао. Даже Микоян смеялся, когда перевели одну из поэм, которые китаец прислал с ним мне из Пекина. Про Великий Марш: