Учитель Истории

Я закончил чтение и опустил письмо. Стоявшая рядом Вера, все это время деликатно молчавшая, также молча взяла меня за руку. За другую, свободную. Я нежно сжал свои пальцы на ее кисти.

— Как ты? — спросила она.

— Сносно, — послушно отчитался я, глубоко вздохнув.

— Ты будешь ей отвечать?

— Почему нет? Отвечу.

— Думаешь, стоит? Она ведь может начать спрашивать…

— Рано или поздно она все равно узнает.

— Но мне кажется, лучше поздно, чем рано… Уж точно не сейчас. Тем более, пока что это тайна следствия. Ты подписывался.

— Помню, — я сел, ко мне тут же подбежал Агат и сунул свою умную морду под руку: мол, гладь давай. — Но ты права. Я постараюсь избежать этой темы при нашей следующей встрече. Если таковая и в самом деле состоится. Но знаешь, что странно?

— Нет, — жена села рядом: в последнее время она вообще стала слишком часто копировать мои жесты и движения. — Что?

— Она не верит. Мне так кажется.

— Не верит, что все закончилось?

— Нет. Она до сих пор не верит, что его больше нет. И поэтому избегает этой темы. Хочет узнать правду. И одновременно боится ее.

— Она успокоится.

Лев не сразу решился заговорить со мной. Хотя с того момента, как рыдающая Женя выбежала из палаты, прошло уже минут пять, лицо моё так и не приняло сколько-нибудь близкий к естественному оттенок. Щеки горели, как после пощечины, на лбу выступила испарина. В голове колокольным звоном отдавались последние брошенные ей слова: обидные, уничижительные… И отчасти справедливые. Я чувствовал, как предательски задрожали губы.

— Мне тоже так кажется, — наконец выдавил из себя я. — Ее можно понять.

Прочие больные сочувственно закивали. Вопли девушки привлекли внимание всего крыла, даже дежурный врач зашел узнать, что произошло. Хотя, в последнее время в больнице привыкли к подобным сценам: не проходило и часа-двух, чтобы кто-нибудь не умер. Слишком много тяжело раненых, не всех успели переправить в Москву…

— Она сейчас всех готова винить в его смерти, — Еремицкий и в такой ситуации смог сохранить самообладание, хотя я прекрасно понимал, что он сами на грани: третьи сутки без сна, да еще с таким грузом на сердце. — Дать тебе глицинчику, может?

— Зачем? — не понял я, старательно унимая дрожь. — Всё в порядке.

— Ну, смотри. Тебя завтра уже выпишут, наверное.

— Хорошо.

— Она еще извинится. Вот увидишь. Пускай большинство людей любят мучиться жаждой куда больше, чем пить.

— Это не важно на самом деле, — в который раз я не понял, что он имеет в виду, но даже не стал переспрашивать.

— Можно? — в дверь постучали, и я к своей безмерной радости увидел Сонечку. — Филипп! Вот ты где!

— Если она не будет орать, я пойду, — Лев ужом проскочил мимо новой посетительницы и вышел в коридор.

— Почему это я должна орать? — удивилась девушка.

По палате пробежал нервозный смешок.

— Это он так шутит, — успокоил я. — Так рад тебя видеть! Где ты была? Мы искали тебя!

— Меня дружинники спасли, — проигнорировав стоявшую рядом табуретку, она села прямо на край кровати: молодая, улыбающаяся, цветущая. — Славка за мной пришел, представляешь? Под охраной меня в безопасное место отвели, спрятали. Ты волновался?

— Немного, — признался я.

Сонечка приложила ладонь к моему лбу.

— У тебя такой нездоровый вид… Как твое самочувствие? Я слышала, что произошло. Так Женечку жалко… Говорят, это он предупредил город об опасности?

— Так и есть, — ответил я.

— Хороший он был парень…

— Все так говорят… Теперь.

— Я вообще у Танюшки была, — она, казалось, не заметила моей иронии. — А их с Костиком, оказывается, в Москву перевели. Ты знал?

— Знал, — я хотел добавить, что сам лично и хлопотал насчет перевода, но сдержался. — С ними все будет хорошо.

— Я знаю, — Сонечка ободряюще улыбнулась и убрала руку с моего лба. — Расскажи мне, как ты тут?

— Я вот чего понять не могу, — заговорила Вера, не поворачивая головы. — Как так получилось, что коллекция, за которой так долго все охотились, в итоге оказалась никому не нужна? Где она сейчас вообще?

— Кажется, в Младове так и осталась, — равнодушным голосом ответил я: вопрос жены оборвал череду моих мыслей. — Выставлена в музее. Я думаю, ее время еще придет.

— Что значит, придет?

— Сейчас эта коллекция у всех ассоциируется только с горем и страданиями. Поэтому про нее мало пишет пресса, о ней не упоминают в новостях. Нужно время, чтобы притупилась боль, и младовчане смогли хотя бы попытаться оценить доставшееся им наследие.

— Ты полагаешь, — Вера недовольно заерзала: ей мои слова не понравились. — Это достойная цена за всё то, что они пережили?

— Другой цены им все равно никто не предложил.

— Даже видеть ее не хочу, — сидевшая на диване Яна раздраженно отшвырнула выпуск «Младовских вестей». — Если и вправду вся эта содомия произошла из-за коллекции, пусть ее лучше увезут из города навсегда!

— Содомия — это немножко другое, — машинально поправил я, оторвавшись от компьютера.

— Да знаю я, что такое содомия, — отмахнулась девочка. — Ты еще меня поучи. Когда твоя жена приедет?

— Должна послезавтра. Раньше ее не пустят в город.

— Долго еще…

— Хочешь познакомиться?

— Конечно. Высказать ей все, что я про тебя думаю.