Учитель истории

— На острове одни военные. Наверху ходят только в гражданском. Бежать некуда. Даже свиньи через две минуты в ледяной воде мрут. Никаких плавсредств на острове нет, рыбу ловим у берегов сетями, используем старые водолазные костюмы с подогревом. Только три раза в месяц приходит корабль под видом рыболовецкого траулера; на таком тебя привезли. Говорят, и подлодки подходят, но я этого не знаю, не видел, у самого проход не ниже яруса «А». Давай, еще по одной… Ух! Первач!.. Ну, как? Ха-ха-ха! Закуси, закуси. Японцы меня эту морскую гадость есть научили. А жена не ест, все морщится, оттого и болеет… Ну, давай, еще по одной, — и уже чуть охмелев, обнял Шамсадова. — Эх, были годы, была страна! Все жиды развалили, разворовали! Такую страну! Такую державу! С-С-С-Р! От нас весь мир дрожал! А теперь? Тьфу, на своей земле, у себя дома испытания проводить боимся, на этот, богом забытый уголок попрятались, все конспирируемся, вдруг обнаружат, побьют, в угол поставят! Тьфу, продажные морды, рабы, буржуи! Ух, сил моих нет это терпеть!

— Ваня, ну перестань, — из соседней комнаты попросила жена. — Да и Андрюша уже спит.

— Да, да, сынок спит, в школу, — на шепот перешел Степаныч, и рукой взяв квашеную капусту, в сердцах бросил ее обратно в солдатскую алюминиевую тарелку. — Да какая это школа?! Одно название… На острове всего двенадцать семей, восемь детей — вся школа… Ну, пошли, пора тебя определять. Спать пора, завтра день тяжелый.

На улице дует свирепый, шквалистый, обычный для этих мест злой ветер. Океан бушует, кругом темень, и только две хилые лампочки у крыльца Степаныча и дома, что рядом.

— Тут жил мой помощник, помер… все бегал в подземелье, облучился. Там только вахтовые работают, через каждый месяц меняются... А я вот уже восемь лет. Думал, на годик-другой, подработаю копейку, где на материке жилье куплю. А тут, эти жиды, то одно, то другое, то дефолт устроят, вот я и прослужил двадцать пять лет; жилья нет, денег нет, на лекарства жене еле хватает, и даже не знаю, как Андрюшу учиться отправить? Хочет в Москву, на физтех, компьютерщиком. А одна дорога туда — тысяч двадцать стоит. Ай, как и я военным станет, в училище пошлю, все ж бесплатно… А не хочет, сорванец, понимает — не та армия. Да что, меня не видно? Да и Зинка против… «Компьютеры, компьютеры», а где мне деньги на дорогу взять?.. Ну, заходи, Малхаз. Дом топится, белье кой-какое есть, я прибрал после поминок… Э-э-э, и еще, за забор подсобного хозяйства не суйся. Всюду камеры, лазеры, сразу убьют. А бежать — некуда. Хе, порой сам бы убег.

То ли от самогона, то ли еще от чего, а боли в ноге в эту ночь Малхаз не почувствовал, спал как убитый. Зато ни свет – ни заря вскочил, как положено арестанту, все прибрал, чуть не в вытяжку стал напротив входа, и тут Степаныч дверь открыл, вроде испугался, даже в дом не заходит.

— Ты знаешь, Тчамсадов, жинка всю ночь спать не дала. Сама топор держит. Говорит — мы у боевика в заложниках, ты отомстишь… Э-эх, горе мне… Моя-то жизнь — дура. А вот Андрюшу…

Резкая, знакомая боль током, от ягодицы до большого пальца левой ноги прошибла тело Шамсадова. Он вновь скрючился, пытаясь скрыть гримасу страдания, опираясь о косяк двери, с прискорбием выдал:

— Иван Степанович, поступайте, как велит душа. Моя судьба Вас не должна тяготить.

Сквозь распахнутую дверь упрямо дул холодный ветер, взлохматил темные с проседью волосы Малхаза, осушил слезу на середине впалой, бескровной щеки.

— Знаю, Тчамсадов, все знаю, — наконец Степаныч переступил порог. — Все газеты получаю, меж строк читать обучен… Пошли, — своими здоровыми крестьянскими ручищами он обнял хилого кавказца, — пошли завтракать, — и когда они уже поднимались на крыльцо. — И все же ты Зинаиду Павловну, если можешь, успокой, скажи как мне пару слов.

— З-здрасьте, З-зинаида Павловна, — только это смог Шамсадов сказать, видать, от первого потрясения боль стала невыносимой, и он, стоя скрючившись, дрожа всем телом, опирался на спинку дивана.

— Остеохондроз, — сразу же поставила диагноз Зинаида Павловна, выходя навстречу из кухни, — межпозвонковая грыжа. Ему нужен покой. Покой и тепло.

— Нет, нет, это сейчас пройдет, — сквозь ужасную боль, — приступ. Я вполне трудоспособен. Было гораздо хуже… Только Вы, Вы, Зинаида Павловна, не думайте, я… я…

Она как гора возвышалась над Малхазом, возвышалась над всеми в этом доме, решала все, теперь и судьбу Шамсадова.

— Садитесь, — ее тяжелая рука легла на его костлявое плечо. — Каша остывает… Ваня, ему надо болеутоляющие, снотворное и покой.

— Вы — мой покой, — сквозь боль улыбался Малхаз.

И вообще, он не иждивенец, Степанычу нужен помощник, а Шамсадов к крестьянскому труду приучен. После завтрака, вопреки уговорам Зинаиды Павловны, он засеменил вслед за Степанычем в свинарник, где поднатужился, упал, в стонах корчился, пожелтел от боли.

— Ничего, ничего, — на зов мужа пришла Зинаида Павловна, сходу доставая шприц. — Это болезнь тяжела, но не смертельна. Полгода-год, в зависимости от лечения, будет мучиться.