Учитель из Меджибожа

Его потянуло к родному уголку, как магнитом. Что бы то ни было, он должен спешить домой.

Домой, в родной уголок и только туда!

К ЛЮБИМОМУ ГНЕЗДУ

Перед воинами нынче распахнута вся необъятная страна. Она была в руинах, израненная, истерзанная бомбами и снарядами и с нетерпением ждала солдат, которые вернутся с войны и возьмутся за мирный труд, начнут восстанавливать, поднимать все из пепла. Надо поскорее залечить тяжелые раны и сделать Родину еще краше, богаче, сильнее.

Многие в его положении теперь задумывались — к какому берегу пристать, как начинать жизнь сызнова. Только Илья не задумывался. Он был влюблен в свое маленькое гнездышко и верил, что судьба от него еще не отвернулась, что совершится чудо, и, возможно, встретит он любимую мать. Должно быть, старушка ждет его, хотя на письма ни одна живая душа не откликнулась…

Он все же отгонял от себя мысль, что никого дома не застанет. Сердце было преисполнено верой, хотя внутренняя тревога не оставляла ни на минуту.

В новом офицерском мундире, в скрипучих, только со склада сапогах, с шинелью на руке и солдатским мешком за плечами, опираясь на палку, покинул он госпиталь. Оживленная гурьба врачей, сестер, выздоравливающих, которые с первого дня полюбили этого жизнерадостного, душевного парня, провожала его до трамвая. Долго не отпускали, пожимали руку, обнимали, целовали, желали большого счастья в жизни.

Вокзал шумел, как потревоженный улей. Тесно, яблоку негде было упасть. У касс толпились эвакуированные, спешившие в родные края. В зале ожидания стоял галдеж, плакали, шумели дети. Везде военные, инвалиды. С нетерпением люди выглядывали нужные поезда, хотелось поскорее попасть домой.

Каждый понимал, что там, куда они так спешат, еще не сладко. Где прошли фашистские орды — остались одни руины, горы кирпича и щебня. Придется все начинать сначала. Но это никого не останавливало. Властно манили к себе родные очаги. Взывали камни, от которых никто не отказывался и не забывал. Как нельзя позабыть родную бедную и больную мать, так нельзя изгладить из памяти любимый уголок, где ты родился и вырос, ликовал и плакал, где вместе с радостью познал много тревог и горечи…

И Илья рвался домой всей изболевшей, истосковавшейся душой.

В шумном, набитом до отказа, насквозь прокуренном вагоне он встретился с такими же, как сам, демобилизованными, которые спешили на Украину, в подольский край. Быстро перезнакомился с ними и подружился.

Бесконечной казалась дорога, поезд сутками простаивал в тупиках, на запасных путях, и никто не мог в точности сказать, когда его пропустят дальше. Те, кто мог бегать, торопились на остановках за кипятком, и кое-как гуртом утоляли жажду, делились последним сухарем, куском сахара, махоркой. И как ни было тут, в вагонах, тесно и неудобно, радость скорой встречи с любимым краем, с родными и близкими делала это мучительное путешествие волнующим. Никто не замечал, что поезд плетется, долго стоит на переездах, не чувствовал ни духоты, ни жесткости полок. Отдыхали строго по очереди, по неписаному закону: «Спи скорее, браток, подушка нужна следующему…».

Киев встретил людей нежным, летним утром, посвежевшим, вымытым после прошедшего накануне обильного ливня. От волнения у Ильи сильно забилось сердце. Неужели уже прошло четыре года, как покинул он Киев? Четыре года! И каких! Снилось ли ему, что он еще вернется когда-нибудь в этот прекрасный город, — ведь даже страшная война и тяжелые раны, нанесенные фашистскими варварами, не смогли отнять у него красоту и величие!

Здесь он должен покинуть обжитый, тесный и прокуренный вагон, проститься со спутниками, с которыми сдружился в дороге, здесь ему придется пересесть на другой поезд, чтобы доехать до родного Меджибожа.

Но тут он узнал, что придется ждать несколько часов. Это его обрадовало. Он пройдет на Мариинскую, может, застанет кого-нибудь из родственников, узнает о судьбе матери, сестер. Оттуда он, конечно, пройдет на Тургеневскую… А вдруг обнаружатся какие-нибудь следы, узнает адрес своей девушки или ее родных?

Все надо начинать с поиска.

На забитом пассажирами, заваленном тюками, мешками, чемоданами перроне, где несколько его спутников остановились в ожидании другого поезда, Илья Френкис оставил свои немудреные пожитки — солдатский мешок, шинель — и выбрался из толчеи на привокзальную площадь.

Он еще с трудом ходил, но как бы то ни было, непременно отправится по знакомым адресам. Как человек обрадовался, услышав неуверенный звон трамвая, правда, переполненного пассажирами. Как-нибудь втиснется туда. Еще его знаменитый земляк Гершелэ из Острополья когда-то говорил, что гораздо лучше плохо ехать, чем хорошо идти… Приятнее, когда колеса под тобой крутятся, нежели топать пешком.

Вспоминая простые истины, он сидел в своем тесном углу.