Учитель. Том 1. Роман перемен

Напротив «России» лилипутами, повалившимися перед Гулливером, ютились торговые палатки, одна на одной, как изголодавшиеся по встречам свингеры. Они наседали друг на друга, подталкивали, подпирали, дабы втиснуться, пробраться, занять местечко.

Отец почему-то не выходил из машины. Ждал, курил, сплевывая в окно. И тут Валерка, отойдя от приступа смеха, медленно, внятно, как-то по-учительски проговорил:

– Иди, Леха. Или сгниет редис…

Он сказал это так, что проникся даже я, изнывающий на заднем сиденье с накинутым на него байковым одеялом. Отец открыл дверь, кивнул мне. Я молчаливым, покорным солдатом вышел. Отец взвалил на плечо пакет с редиской, проступающей сквозь пластик выпукло, вкусно.

Рынок готовился к торговле. Продавцы, матерясь, распаковывали картонные коробки, деревянные ящики, полиэтиленовые пакеты, вываливали товар на металлические прилавки. Другие – те, кто не имел постоянного места – сиротливыми родственниками мостились рядом: можно здесь встать, у меня немного, ну, пожалуйста, очень надо. Им тут же отказывали, гнали прочь, и отец, сообразив, что торговать у нас не получится, родил новый, даже лучший, для меня так точно, план – сдать редис оптом.

Сунулся к продавцам. Говорил, открывал пакет, демонстрировал товар. Но продавцы лишь качали головой, и с каждым таким качанием отец, будто старое кресло, проседал. Никто не хотел брать нашу редиску, часть суммы от продаж которой сулили и мне. Я планировал купить на нее альбом-биографию “Queen” с цветными фотографиями и мелованными страницами. На обложке, задрав микрофон к софитовому небу, красовался Фредди Меркьюри в белых штанах и желтой куртке. Но чем больше отец тыкался, мыкался, тем дальше уходил от меня урожденный Фарух Булсара.

Все кончилось у только что открывшегося ларька «Виноводка». Из окошка, словно живая, высунулась бутылка. Отец взял ее и, скрутив крышку, глотнул из горла. Серые тени его лица ушли, и он точно помолодел. Повернулся ко мне, вновь блеснув маслянистыми глазами:

– Пизда с этой редиской, пизда…

Потом как будто осекся, приложился к бутылке еще раз и договорил:

– Одни татары на рынке. Друг друга суки кроют…

На рынке, действительно, торговали одни лишь татары, переговаривавшиеся на своем кхекающем языке, словно ограждаясь, защищаясь от нежелательных слушателей. И в этом был свой код, секрет, тайна. Мы с отцом не знали пароля, отмычки. Поэтому дверь в торговлю оставалась закрытой. Мы были не их и не с ними – чужие, пытающиеся влезть туда, куда нас не приглашали.

Возвращались домой ни с чем. Выгружали редиску в гараж, и хвостатые головки смотрелись издевкой. А за ржавой сеткой забора ходил довольный сытый Айдер, приговаривающий «Ватан киби ер олмаз», собирающий урожай и уже знающий, где и как его реализовать.

Наверное, моя нынешняя жажда справедливости (похоже, такой эвфемизм я использую для определения мести) – Петя, зови охрану, пусть вломит татарам! – отчасти связана с воспоминанием о рынке. На него накладывается злая обида на тех татар и татарчат, которые разгуливают по селу группками по семь-восемь человек, уверенные, борзые, наглые. Пристают к девчонкам, задирают парней. Каждый их жест, действие сигнализируют: «Это наша земля! Убирайтесь отсюда!» Но стоит компании распасться – хотя даже за хлебом стараются выходить по двое, по трое, – и они становятся тихими, покладистыми. Некоторые даже здороваются. И ненависть моя только крепнет от того, что у крымских татар есть своя правда: делать то, что должно, плодиться и обустраиваться на родной земле, пока русские и украинцы взирают на их триумф так, будто уже навсегда проиграли битву за «остров Крым».

Но Петя, узнав про татар, никого не зовет, не кричит даже. Да-да, понимаю, ничего страшного, не суетитесь. А потом и вовсе разгоняет собравшихся.

Остаюсь вдвоем с Радой. И впервые вижу в ее взгляде презрение, которого не было даже тогда, у памятника гвардейцам, когда ее лапали выблядки в черных футболках, а я, униженный, оскорбленный, лежал на земле не в силах преодолеть страх.

– Ну?

Она вцепляется в меня глазами-челюстями, и вопрос ее без того риторический кажется еще более беспощадно точным. Что ей ответить? Да и смысл отвечать, если любая реплика– лишь неудачное оправдание?

– Это твой друг? – вопросом на вопрос. «Лучшая защита – это нападение» – фраза, неизменно произносимая голосом Виктора Гусева.

– Кто?

– Этот жирный татарин. Боров.

– Нет, с чего ты взял? – Она подходит ближе. – Но кто-то должен решить вопрос, если, – она делает паузу, надрывную, затяжную, садистскую, из тех, что удаются лишь женщинам, – другие не хотят… или не могут…

«Другие» звучит как налитое: придавливает, гнетет.

– Ты про меня, да?

Устаю от игры. В такие моменты мне всегда хочется как можно быстрее решить вопрос, разобраться, спихнуть ношу. Но Рада предпочитает иную тактику – холодную недосказанность, похожую на муравьев, сбегающихся на бездвижного человека, чтобы медленно, миллиметр за миллиметром, выедать в нем дырочки, дыры, дырища.

– Ты, кажется, совсем не способен на поступки.