Учитель. Том 1. Роман перемен

Я вздрагиваю, поджимаюсь. Сейчас все уставятся, подумают: ай, какой недотепа! Но реакции нет. Гости за столом продолжают либо переговариваться, либо слушать брата.

И хочется бить, крушить тарелки с салатами, хлебом, нарезками, кастрюли с пюре и курицей, сотейники с варениками и пельменями, чашки, бокалы, рюмки с вином, чаем, водкой – крушить, бить, уничтожать! Чтобы привлечь внимание. Как Герострат, поджигающий храм Артемиды. Вот же я! Ау, суки! Но… даже, если я разнесу здесь все, никто не заметит.

Потому выйти через дом – во внешний двор. И на улицу, через синюю с пятнами ржавчины калитку. Трасса – вот она. По ней машины – бух-бух выхлопными газами. Может, наглотаться да умереть? Тогда вспомнят, мол, был такой. Поплачут. А кто-нибудь – бывают же чудеса – скажет: «Эх, какого мы человека потеряли…»

Господи, о чем я? Нелепо, смешно! Неспособный даже вымолвить слова, заставить слушать себя, привлечь внимание – какое тут самоубийство? Это ведь либо безумие, либо смелость. У меня нет ни того, ни другого. Я всего лишь мальчик, состарившийся раньше, чем успел повзрослеть. Мой выбор – это мой голос, что еще остается мне? Но выбирать, похоже, я не способен, оттого всем и кажется, что молчу, хотя только и делаю, что кричу.

Бегу вдоль трассы. Мимо канавы с извечной зловонной жижей. Мимо бетонного забора Айдера. Мимо трех татар, пристающих к незнакомке. Не обращают на меня внимания. И хорошо.

Значит, быстрее попаду домой. Расстелю постель, зароюсь под одеяло. Включу телевизор, канал СТС. И буду смотреть, как сначала Геркулес, а после Зена спасают древний мир от коварной нечисти. Для этого их и создали, а меня, видимо, для чего-то другого. Для чего? Вся жизнь впереди. Есть шанс разобраться.

Когда Зена в очередной раз уделывает Ареса, похожего на испанского порноактера, от Шкариных возвращается мама. Шебуршит у печки. Пуская ненавистный корвалольный запах, подходит ко мне.

«Брат вернулся из армии, а ты выделываешься. Разве я тебя так воспитывала?» – «Уйди, не надо, не хочу слушать!» – «Но брат…» – «Что брат? Сколько можно о брате? Не хочу слышать! Не хочу! Не хочу!» – «Да что с тобой, сынок? Может, воды?» – «Не надо воды! Отстаньте! Брат, брат, брат! Сколько можно?»

Мама, вздохнув, уходит. Завтра молчание поглотит нас. Я буду чувствовать стыд и досаду, а мама станет терзаться от того, что ее сыну плохо. Обоюдная вина пресечет любые наши попытки идти навстречу друг к другу.

4

Шопенгауэр – после КВНовской сценки про канат эта фамилия неизменно вызывает улыбку – писал, что утро есть молодость дня. Для меня это действительно так, в том смысле, что как в юные годы неизбежно посещают откровения, по факту являющиеся простыми истинами, так и ранним утром, еще в полудреме, между бодрствованием и сном, испытываешь нечто похожее на озарение, порождающее немедленное желание действовать: куда-то бежать, что-то делать, кого-то встречать – менять жизнь в поисках лучшего себя. Так случилось и на следующий после возвращения брата из армии день.

Проснулся я засветло. Рассвет только осваивался в наступающем дне, и солнце вываливалось из-за линии горизонта ярко-красным шаром. Мама похрапывала, отвернувшись к стене. Бабушка, наоборот, спала ровно, сложив крестом на груди руки так убедительно, что хотелось немедленно расцепить их. Толком не проснувшийся, сонный, зевающий, я вышел во двор, под ржавый навес, увитый виноградными лозами. Хотелось по-маленькому, но десяток метров до сортира казался долгой прогулкой, в которой Стивен Кинг пощадит не всех.

Я прочапал к огороду, и справил нужду на разопревшую землю. От нее поднималась дымка, и то ли спросонья, то ли от воспаленной вчерашней обидой фантазии мне показалось, что разводы ее складываются в туманные, но, в общем-то, узнаваемые образы. Я видел отца, маму, себя, но чаще всего брата. Его хамоватую, самоуверенную улыбку, которая теперь – я знал это твердо, наверняка – будет преследовать, терзать меня.

И голос внутри – отчетливый, дикторский – принялся вдалбливать, что вчера стартовал отсчет новой жизни, вектором которой станет мой брат. Мальчик, которого я любил, превратился в мужчину, которого я боюсь. И вместе с неконтролируемым страхом нарастало привычное желание сменить обстановку, убежать от происходящего. Но в то же время я знал, что бегство есть лишь полумера, бесполезная в своей сущности, ибо она только усугубляет болезнь, и вирус, ее вызывающий, становится крепче, устойчивее, адаптируясь к лекарствам, которые я применял все чаще и хаотичнее.

Во мне сидел образ брата как модель того, каким на самом деле должен быть я. Он пускал корни, разрастался, высасывал соки, и плод страха, отчаяния, вызванного неизбежным сравнением меня с ним, увеличивался в размерах, как злобный младенец, давя на внутренние органы и в итоге вытесняя само мое естество.