Учитель. Том 1. Роман перемен

– Да, я помню. – Улыбка Эльвины, будто ракушечный камень, сложенный в ряд. – Рады нет дома…

Разваливаюсь, точно охапка дров, которую нес-нес и вдруг запнулся. Надо было позвонить, назначить встречу, а не делать этот нелепый, фанфаронский сюрприз. Я ведь даже цветы не купил! О чем думал, на что рассчитывал?

– Уехала.

– А когда будет?

– Через… месяц.

Эльвина врет. Это очевидно. Но раздражает не сама ложь, а то, что она какая-то убогая, мелкая, насекомоподобная. И наверное, что-то в моем лице – жалостливое, пронзительное, потому что Эльвина, делаясь еще более похожей на чернослив, морщится, добавляет:

– Да не переживай. Ты хороший парень. Лучше других…

Ее «другие» как джэб, от которого не увернешься. Рассчитывал на Гагарина, а надо было – максимум на Титова. Ведь несмотря на то что я считал Раду взрослой, опытной женщиной, никогда не думал, что она встречалась (сколько кроется за этим словом!) с другими. Она была моей Йоко, а я мечтал быть ее Джоном. Похотливость, вульгарность Рады я объяснял общей порочностью женщин. Да, я не видел ее проявлений в бабушке или маме, но это, собственно, и забрасывало – исключение, лишь подтверждающее правило – в мой лагерь хитроумного врага, шептавшего: не поддавайся на обман, будь умнее, они просто тщательно скрывают свою распутность. Я ведь жил с уверенностью, которой опять же был обязан проповедям мамы и бабушки, что все люди греховны, а, значит, порок не изжить, можно только прикрыть, а лучше всего скрываешь те, низменные и мерзкие, вещи, в которых боишься сознаться прежде всего самому себе.

– Аркадий?

Слова Эльвины далеко. Их не доставит почта. Пути сообщения с моим Я блокированы «другими». Они перекрыли все доступы – их так много. И каждый хохочет надо мной: смотрите – дурачок, наивный, убогий.

За их красным смехом не разобрать слов Эльвины. Что-то насчет терзаний и слез, новых шагов и понимания, хотя так, конечно, не делается, она сама должна была поговорить, но теперь, что уже – поздно…

Да, она должна была. И я должен был. Но с нее не спросить, а вот с себя – нужно. До крови, до боли, до понимания.

Мама, забери мое ружье

1

Как заведенный, я напевал “Somebody saw you at the station. You had your suitcase in your hand”. Песня Элиса Купера “Love is loaded gun” пристала ко мне, вцепилась питбулем, не отпускала. Девушка и, правда, стояла на автобусной остановке. Без чемоданчика, но с черной сумочкой. Одетая в сиреневое платье и бледно-синие туфли на высоком каблуке.

Последнее время я только и делал, что в ювелирных подробностях – настолько микроскопических, что, казалось, воспроизводя их, можно было ослепнуть – вспоминал наши встречи с Радой. Анализировал, препарировал их, думая, как должен был поступить в том или ином случае, чтобы вышло иначе, а не так, как сейчас. Больше всего я размышлял о встречах у памятника гвардейцам и у Пети дома. В альтернативной версии я целовал, мял, ласкал, трахал Раду. Трахал так, как читал в украденных у отца газетах.

Это начинало походить на патологию, превращающую в маньяка. Но тот неизбежно попытался бы материализовать фантазии, а у меня не было и намека на то, что когда-нибудь я совершу воображаемое не только с Радой, но и с любой женщиной в принципе. Хотя впереди простиралась бесконечная, точно степь, жизнь. Разгуляешься. Но от того, что она, несомненно, предоставила бы возможности, я терзался еще сильнее и хотел забиться в нору, переждав, переспав жизнь. Точно во мне нарушился, сломался ключевой механизм первичных инстинктов. И я должен был вернуться назад, дабы его исправить.

Говорят, те, кого мы любим, кто нас любит, уходя, забирают с собой частичку нашего Я, и мне, правда, казалось, что моя целостность – пусть доселе хрупкая, разбалансированная, но целостность – нарушилась.

И я жаждал реверса, чтобы вырваться из закольцованности ситуации, превратившей меня в героя дурной мелодрамы, инфицированного стереотипами и банальностями. Вернуть, поменять, исправить!

Сколько было, есть, будет мыслящих так же? Не понявших ранее? Сообразивших столь поздно? Начавших ценить, когда потеряли? Тысячи, миллионы. Но если их так чудовищно много, то почему жертвы банальностей, превращающих человека в насмешку, появляются снова и снова? Будто не вопросы для человека, а человек для вопросов, и ты знаешь, для чего они существуют лишь в детстве.

Общество штампов. Мир штампов. Вселенная штампов. Штамп рождается. Штамп развивается. Штамп эякулирует. Штамп рождает штампа. Штамп умирает.

Все так, но разве мне или тем, кто был до меня, кто будет после меня, от этого легче? Да, миллион жертв – это статистика, да, горе – это штучный товар, но каждая единица из этого миллиона чувствовала, терзалась, агонизировала. Потому что страдания либо облагораживают, либо превращают в животное.