Учитель. Том 1. Роман перемен

Но рыбачить все же хотелось, потому я выпросил у соседа (так, чтобы мама с бабушкой не узнали) детскую удочку, яркую, пластмассовую, – тогда постсоветский рынок начал захламливаться турецкими товарами – и отправился на рыбалку один. Вот только дыры, через которую мы обычно пролазили к озеру, в сетке-рабице не оказалось. Место было то же самое, уверен, потому что рядом валялась приметная шина от КАМАЗа.

Я пошел вдоль рабицы, хотел проверить обстановку. Казалось, что трава стала ниже, покладистее. И наткнулся на двух верзил в черно-белых спортивных костюмах с тремя адидасовскими полосами на рукавах. Верзилы курили, гоготали, и один, сказав какую-нибудь фразу, по-клоунски высовывал язык. Но меня смешить он не собирался и, заметив, крикнул:

– Ты чо тут трешься?

– Тормози, Фарш, – примирительно сказал второй, – это ж пацан.

– Чо ему, бля, надо?

– Ты, мелкий, иди домой, – сказал мне второй. Точь-в-точь добрый и злой полицейский.

Так я познакомился с серьезными пацанами, захватившими озеро вместо партийных. В отличие от них, пацаны не ловили рыбу удочками, а глушили динамитом, возили девок ПАЗиками и любили пострелять ночью. Сами они приезжали на «восьмерках» и «девятках», ходили в спортивных костюмах и коротко стриглись. Сельские мальчики смотрели на них с завистью, девочки – с вожделением. Старушки крестились, взрослые прижимались к земле.

Но и серьезные пацаны ушли в конце девяностых. Говорят, скидывали их прямо в озеро. Чтобы не заморачиваться.

Сейчас на озере в Угловом безлюдно. Порой здесь ловят рыбу, но не для еды, а скорее ради самого процесса. Озеро измельчало, вода отошла от берегов. Это видно по сохранившимся вымосткам, уходящими теперь не в воду, а в галечный берег.

Проходя, едва не спотыкаюсь о торчащий из земли ржавый столбик с квадратной табличкой: «Рыбу удить запрещено. Штраф – удар ломом по голове». Поднялся суховей, и с озера тянет гнилью, будто умер кто и разлагается, очень-очень долго.

Помню, так пахло из-под моста в Солнечном, на который я попал вместе с отцом и Валеркой Рябыкиным. Мы заехали туда по дороге из Севастополя. Остановились, чтобы выпить на мосту – отцу почему-то очень хотелось выпить на каком-нибудь мосту, его порой одолевали такие причуды, – но, выйдя из «копейки», забитой пакетами с редиской, тут же засобирались обратно. Вонь смрадным чудовищем лезла из-под моста, обвивая миазмами-щупальцами. Позже я узнал, что к Солнечному мосту приходили умирать животные.

Озеро в Угловом, конечно, смердит не столь жутко, но определенное сходство есть. От былой роскоши остались лишь трухлявые домики, возле которых чернеют пепелища костров и зияют ямы для мусора, геморроем вываливающегося из них. В домиках обычно справляют нужду, и я не исключение.

Облегчившись, иду бодрее, но постепенно страх перед будущим объяснением с Радой сковывает, замедляет. И последние сотни метров по захламленной ветошью улице Герцена я едва ли не ползу, переставляя вериги отекших волнением ног. Но лай шавки с влажной розовой челюстью – где была, когда мы с Квасом ломились в дом? – сигнал к действию. Теперь не убежишь – стыдно.

Стучусь в дверь, как мне кажется, уверенными отрывистыми тычками. Хотя, наверное, никакой уверенности в них нет, а, наоборот, они выдают человека нервного, сомневающегося. Неуверенность же, если верить «Энциклопедии для мальчиков», была у меня такая, худшая черта мужчины.

Для чего писать подобное? Для чего издеваться? Если и так ясно, что никакой уверенности в действиях мальчика не может быть в принципе. Откуда ей взяться, когда сомнения жрут, как моль шерстяное пальто? Если девушки не дают и не знаешь, как к ним подступиться. Если учишься курить, стараясь не выдать отвращения к дымящей погани. Если строишь из себя существо высшего порядка, но, по факту, едва от низов оторвался, да и то на цыпочках долго не простоять.

Вот и сейчас, стучась в такт перепуганного сердца, я нервничаю, волнуюсь, потею и развиваю худшую черту мужчины, еще не успев стать им. Мой страх липок. Он пристал к коже и наполнил черепную коробку, заменив мозг клейкой массой, наподобие той, что образуется на деревьях. В детстве – самая вкусная была на вишнях и абрикосах – я очень любил лакомиться ею.

– Кто там?

– Это… это… Аркадий…

Запинаясь, хочу добавить еще и фамилию, но это, пожалуй, лишнее, и я умолкаю. Тут же корю себя за это, потому что без фамилии Радина мама, Эльвина, может и не сообразить, кто пришел. Судя по специфике ее развлечений, Аркадиев, как и Сергеев, Рустемов, Степанов, Айдеров, Викторов, она может знать сколько угодно. Я хочу исправиться, назвать себя полностью, но дверь открывается.

Эльвина передо мной. В бирюзовом халатике. Он, как пишут в дамских романах, небрежно наброшен, но ничего такого, что могло бы возбудить меня, потому что из-под халатика выглядывает черная обтягивающая водолазка, прикрывающая грудь и шею. А вот гладкую кожу ног рассмотреть можно. И я позволяю себе это на несколько минут. Эльвина замечает мое любопытство. Взгляд ее становится удивленным и в то же время заинтересованным.

– Аркадий…