Учительница

Она была одной из последних обритых наголо женщин. А поскольку процесс остановился, как эпидемия неведомой заразы, атаковавшая часть лагеря и пощадившая остальных, дикость всего предприятия стала очевидна. Ей было не все равно. Она понимала, что здесь совершаются зверства. Терпеть такое невозможно. Она сделала шаг в сторону, как будто для того, чтобы не поддаться происходящему. Это было своеобразным прощанием, личным ритуалом очищения, который она провела сама с собой – словно воздвигла стену между прошлым и будущим. Сколько бы посторонних рук ни вторглось в эту церемонию, это был ее ритуал, и она совершала его с достоинством. Ей даже не было стыдно. Даже ее обнаженное тело не заставляло ее чувствовать стыд. Стыд, который переполнял ее в детстве в присутствии родителей или учителей, был примитивным чувством, столкновением с чужими идеалами, которые она не воплотила. Сейчас вместо него было что-то вроде неловкости, как будто ее похитили и увезли в чужую страну, она пытается вернуться, но некому ее вызволить, да и вернуться не к кому. Эрик смотрел на нее полным ужаса взглядом, понимая, что больше не может ее защитить. Он обнял ее и заплакал. Она сдерживала слезы. Ее густые волосы, с детства ниспадавшие до пояса, волосы, которые она заплетала в косы, укладывала короной вокруг головы или изящно взбивала, были срезаны под корень. Оставалось лишь ждать и смотреть, что вырастет на их месте. Лысая голова выглядела чудовищно, но помогала ей не узнавать себя. Она стала кем-то другим. Даже если бы в тот момент она вернулась в Коложвар, ничто уже не было бы прежним. Соседка по вагону, женщина в чепце, протянула ей шелковый платок.

Смена планов вызвала бурю пересудов и прогнозов. Они получили свежую информацию о последних событиях. Союзники продвинулись вперед и освободили Страсбург. Британские и канадские войска достигли Канн. Кастнер послал еврейскому руководству ободряющую телеграмму: нет повода для паники, возникла небольшая задержка, и она продлится до тех пор, пока не будет найден другой способ выполнить сделку и доставить их в Португалию или Испанию. В субботу утром они достигли Геттингена, днем повернули в сторону Нюрнберга. В последнюю ночь остановились в Вюрцбурге. В воскресенье, 9 июля, около девяти утра вошли в лагерь Берген-Бельзен.

21

Это была странная тюрьма, где детей и взрослых всех возрастов затолкали на трехъярусные нары длинных бараков, а невиновность заключенных была общим знаменателем; тюрьма, где управляющими и надзирателями были преступники; перевернутый мир, который можно было бы воспринимать как безумную игру, не превратись он в абсурдную и требовательную реальность. Требовательную не потому, что они должны были что-то делать, а как раз потому, что им приходилось ничего не делать, свести свое существование до небытия, до битвы за выживание, битвы, в которой спасало лишь обещание, что все это временно, что когда-нибудь их освободят. С тех пор, как они отправились в путь, над их головами дамокловым мечом висело предчувствие, что их лишат времени, что время для них может решительно и бесповоротно закончиться, – поэтому они удивились, когда неожиданным образом его оказалось в избытке. И тем не менее для тех из них, кто потерял надежду, время потеряло ценность. Оно застыло, будто утратив свойственную ему непрерывность, лишившись любых ожиданий. Его не на что было использовать. Оно больше не служило надежным якорем, позволявшим спокойно следовать своему пути, осмысляя происходящее и строя догадки.