Учительница

В сумку, спешно собранную перед отбытием в гетто, она сложила письма, кое-какие заметки, два дневника, которые вела в семейных поездках, когда два лета подряд после отъезда Яна они с родителями отправлялись в Нидерланды и Рим, чтобы унять тоску по нему. Она открыла один из дневников и вспомнила, как подробно описывала виды и отчитывалась о церквях и музеях, но не написала ни слова о себе, ни одного слова о них, об их разговорах, как будто пытаясь угодить кому-то – кому? Поскольку никому не суждено было прочитать ее дневники, они остались свидетельством без свидетеля, на их страницах не было и следа автора. Она догадывалась, что между ней и родителями существовала скрытая связь, которая была сильнее семейных уз; порой она не чувствовала ее, а порой хотела от нее убежать; она понимала, что своим существованием реализовывала их судьбу, что их собственная судьба в ту пору была еще не определена. Она знала, что их послали на смерть, и сокрушалась, что не почувствовала ничего в тот день, когда их депортировали; или, возможно, почувствовала – она была уверена, что почувствовала, – но не осмелилась поверить в это, смутно ожидая встретить их повсюду, куда бы ни отправилась, подробно изучая новые окрестности, – возможно, они где-то здесь, возможно, вопреки всему они все-таки нашли способ выбраться из Венгрии.

Из нее нельзя было вырвать ни слова. Она изо всех сил сторонилась общества, сводя его к необходимому минимуму; осторожно выходила из комнаты в коридор, предпочитая спускаться по лестнице, а не в лифте, чтобы не вступать в разговоры с другими постояльцами, которые, оставаясь по-прежнему вместе, отдалились друг от друга – как будто знали, что отношения между ними не продлятся долго; что обстоятельства, сделавшие их связь такой судьбоносной, сделали ее также и хрупкой; что этой связи нужно избежать, каким-то образом ее отвергнуть. Она приветствовала людей сухим кивком и торопилась прочь, сторонясь вопросов. Возможно, именно тогда она развила в себе навык быть одновременно видимой и невидимой, проходить по улицам своей легкой походкой – волосы отросли, и она сняла платок – так, чтобы никто не мог вспомнить, что их пути пересекались. Решительно отталкивала то, чего не могла стерпеть. Клара сказала ей в одном из их разговоров в лагере, что на этом зиждется Эльзин здравый смысл, что она должна охранять его, никому не позволять в него вторгаться, иначе сойдет с ума. Она знала, что Клара была права, – но на что ей теперь этот здравый смысл?