Учиться говорить правильно

Раз в год у нас в школе и в церкви устраивали Миссионерское Воскресенье, и мы пели об африканцах и индийцах. Мы называли их «Черные Дети», собирали для них деньги, и если тебе удавалось собрать достаточно много, ты получал возможность как бы стать хозяином одного из них. Всю неделю, предшествовавшую Миссионерскому Воскресенью, мы пели особые псалмы с весьма невнятной мелодией, но пронзительными словами: «Во имя младых жен и вдов… детей, поспешивших в свои могилы…» Сколько же лет должно было быть тем, кого называли «младой женой»? Как на самом деле они стали вдовами? И кто были те «дети, поспешившие в свои могилы» – сами жены или же младенцы, ими рожденные?

На самом деле я, возможно, просто неправильно поняла и запомнила слова псалма и теперь, возможно, выдала пародию на то, что в действительности было написано на выданных нам листках с текстами. В восемь лет я решила больше не слушать и не слышать тех, кто со мной заговаривает. Если кто‐то задавал мне вопрос, я тут же переспрашивала: «Что-что?» А спросившему приходилось вопрос повторить, и он постепенно приходил в ярость, все повторяя и повторяя его, а я тем временем внутренне собиралась, призывая к порядку свое внимание, столь неожиданно потревоженное и словно рассыпавшееся на кусочки. Слова казались мне неясным пятном, мельтешащими крылышками ночной бабочки, вьющейся вокруг яркой лампы, внутри которой значение этих слов. Мои собственные мысли двигались с несколько иной скоростью, чем скорость обычной человеческой беседы – раза в два быстрее, – а потому мне всегда приходилось как бы возвращаться назад, продираясь сквозь дебри реплик, чтобы понять, на какой по счету вопрос мне следует в данный момент ответить. Я, правда, и теперь продолжаю придерживаться привычки смотреть на все как бы искоса, уголком глаза, и пользоваться искусством тактильного восприятия, всего на свете касаясь лишь кончиками пальцев.

* * *

Итак, мы с Генри сидим в гостиной нашего дома в Бросскрофте под зажженной настольной лампой, и перед нами шахматная доска с расставленными фигурами. Малыши наверху давно уже сладко посапывают во сне, а моей матери и Джека дома нет – куда же они ушли? Может, на танцы? Мне это не известно. Мой бледнолицый отец, несколько раз сложив в кресле длинное худое тело, осторожно касается пешки. И вот в один из таких прекрасных вечеров я, исполненная вдохновения, предпринимаю неожиданную рокировку и, переместив своего короля сразу через две клетки, даю ладье возможность занять выигрышную и весьма опасную для противника позицию. Благодаря этому ходу я перехватываю инициативу, и папа, восхищенный моей предприимчивостью, наклоняется ко мне и говорит: «А ты поняла, что тебе позволили это сделать?» Истина тут лежит между «да» и «нет». Мне восемь лет, и я далеко не дура, хоть иногда и произвожу впечатление придурочной. Во всяком случае, меня вряд ли можно счесть неспособной изучить правила этой игры, причем изучить их как бы украдкой, чтобы потом неожиданно поставить в тупик собственного отца; хотя в данный момент, решаю я, пусть папа лучше пребывает в уверенности, что я взяла свой хитрый маневр с потолка, и я улыбаюсь, изображая полнейшее изумление, когда моя ладья «случайно» выскакивает из своего угла и движется, как танк, через все поле боя, уничтожая основных вражеских защитников. Тут важно не стараться непременно выиграть; лучше вести себя как обычно и держаться непринужденно. Ведь точно так же и папа – то есть без нажима и излишних советов – оставляет для меня книги из своей библиотеки, зная, что я их непременно обнаружу и прочту: это книги в желтых переплетах издательства «Голланц». Я читаю «Размышления о виселице» Артура Кёстлера. Я учусь по этой книге, я чуть ли не выучиваю ее наизусть; она мне снится во сне. Мне снится, будто я кого‐то убила, и я понимаю: лучше знать о том, какое тебя ждет наказание, чем не знать.

Все надо мной смеются, потому что я вечно не слышу вопросов, потому что без конца переспрашиваю: «Что-что?» Мама даже делает ставку на лошадь по кличке «Мистер Что». И этот конь выигрывает на крупнейших скачках «Гранд Нэшнл».

* * *