Удар иглы

Если вам когда-нибудь доводилось в холодный осенний вечер путешествовать на тройке по разбитым копытами лошадей и колёсами телег просёлочным дорогам Тульской губернии, вы поймёте чувство неустроенности и тоски, которые обуревали меня в тот вечерний час. Ещё будучи в деревне Пушкарево — родовой усадьбе нашей семьи, куда завернул я в надежде повидать отца с матерью и проведать об их стариковском житьё-бытьё, я понял, что крюк сделал напрасно, ибо родители мои неделю назад как снялись с места и отбыли в первопрестольную, дабы провести зиму в городе. Вот и выходило кругом тринадцать — полное и фатальное невезение.

Находиться в большом деревенском доме, где кроме управляющего глухого Матвея да его собаки, одноглазого кобеля Митрошки, больше никого не было, мне вовсе не приглянулось, и я, подхватив свои дорожные вещи, состоявшие из чёрного объёмистого саквояжа да плетённой из ивовых прутьев корзины со съестными припасами, свистнул рябому здоровяку кучеру, уселся в экипаж и был таков.

Может, и есть в этом нечто запредельное или, на худой конец, таинственное, но так уж складывалось у меня всегда: если я, движимый холодным рассудком, просчитывал загодя, как и что надлежит мне сделать, то всё выходило по задуманному. Но стоило лишь поддаться минутному душевному порыву, как получался результат прямо противоположный, подчас просто плачевный. Вот и теперь, когда служебные дела заставили меня покинуть привычную заводскую контору и пуститься в вояж по просторам губернии, я подумал заранее, что управлюсь с делами дня за три, вместо пяти отведённых, а остальные проведу в приятном обществе друзей детства, коих немало в нашем маленьком уездном городишке. И всенепременно ударюсь в загул с ними. Так бы оно и вышло, если бы вдруг не вспомнил о сыноввем долге и не решил, что не по-Божески будет проехать мимо родного гнезда. И вот пожалуйста — и дома вроде побывал, а толку никакого. Так что надлежит, друзья мои, жизнь свою строить расчётливо — так думал я тогда. Такова уж моя судьба…

Глупец, если бы только я знал, что за судьба у меня. И какой неожиданный поворот совершит она в тот ненастный и скучный день.

По молодости лет я, конечно, порой обольщался наивными мыслями о своей исключительности, о том, какие блестящие перспективы откроются предо мной. Но, будучи человеком не по годам рассудочным и здравомыслящим, в глубине души я осознавал, что являюсь личностью вполне заурядной и вряд ли меня ждёт нечто исключительное. Печать будущего, оттенок этой самой исключительности предначертанной мне судьбы, сумел разглядеть только мой уважаемый товарищ Осиповский. С первой встречи он узрел во мне, по-моему, не совсем обоснованно, философский склад ума, в чём часто пытался убедить меня. Также неоднократно высказывал он мысль, что жизнь моя будет далеко не гладкой и совершит она не один лихой и опасный зигзаг. Я считал эти слова за очередное чудачество, но не мог не признать, что Осиповский обладает каким-то сверхъестественным чутьём и действительно порой способен угадать, что человеку предначертано и как у него всё сложится.

Немного о себе. Выходец из семьи военного, по идее, я должен был продолжить дело своего отца — отставного полковника. Однако сложилось всё иначе, и я избрал стезю инженера-изобретателя в области пионерных (новых видов) вооружений. Но всё равно можно сказать, что все члены нашей семьи, не исключая меня, родились под знаком бога войны Марса.

История знакомства моего отца и матери заслуживает отдельного повествования. Скажу только, что познакомились они на Кавказе, где отец служил в пехотном полку. Мама же была татарской княжной из довольно знатного рода. Их любовь оказалась сильнее сословных и религиозных предрассудков. Мама бежала из родного дома и приняла обряд крещения, навсегда связав свою жизнь с русским офицером. В наследство от неё мне досталась восточная внешность, от отца же я унаследовал бесстрашие и любвеобильность. А ещё мама привила мне любовь к иноземным языкам, и благодаря ей я довольно свободно владею немецким, французским, турецким и могу даже немного изъясняться на хинди, вот только на нём не с кем у нас перемолвиться и словечком…

Вернёмся, однако, к тому роковому дню. Более всего мне хотелось повидаться с другом моей буйной молодости корнетом Запашным. Он как раз находился на излечении после ранения в турецкой кампании. Его деревенька лежала на пути в Тулу, и я приказал кучеру править туда. Однако коль невезение привяжется, отвязаться от него не так легко. Не проехали мы и двадцати вёрст, как у моего экипажа отвалилось заднее колесо. Коляска накренилась, ось чиркнула по земле, и я едва не вылетел на землю. К счастью, я не пострадал. Больше пострадало моё настроение — и без того неважное в тот момент, оно было испорчено окончательно.

— Тьфу, нелёгкая! — выругался я, сплюнув.

Мне было неведомо, что я приближаюсь к самому знаменательному рубежу в моей жизни, и судьба, о тайнах и сущности которой так любят спорить умные головы, уже повлекла меня в безумный водоворот, навстречу опасностям, невзгодам, победам и поражениям — в общем, всему тому, чего пока в моей жизни было чрезвычайно мало. Да что там — не было совсем.

Неисправность оказалась серьёзной, а быстрое её устранение на месте виделось делом безнадёжным. Темнело, погода становилась всё хуже, а я, злой, по Щиколотки в грязи, стоял посередине дороги, ведущей через обширный лес, зная, что вблизи нет ни усадеб, ни крестьянских дворов, и выслушивал причитания моего кучера, тщетно пытавшегося исправить повреждение. Поняв наконец, что дождаться здесь в это время можно, пожалуй, лишь волков да разбойников (правда, поговаривают, что лихой люд не шалил в этих местах уже полвека), я от души обругал кучера, велел распрягать пристяжную и отдать её мне.

— Да как же можно, барин? — захныкал рябой детина. — Возьмите лучше Мурмуля али Черкаса, а Катюха-то ещё никогда под седлом не хаживала…

— Какого дьявола? Сам же знаешь, с этими живоглотами мне не совладать. Чистые звери! А Катюха посмирней будет. Распрягай, тебе говорят! И не бойся — доскачу до ближайшего постоялого двора и пришлю подмогу.

Катюха, жерёбая кобыла с раздутыми боками, седока приняла беспокойно, закрутилась на месте, норовя укусить меня за колено, но не на того напала. Дав шенкеля, я правой рукой хорошенько саданул её по крупу, и пошла, родимая, только грязь из-под копыт…

Мерная рысь лошади, покачивание в седле навели меня на успокоительную мысль: всё, что ни делается, — к лучшему. На самом деле, попади я теперь же к другу корнету, так не избежать грандиозной попойки, а там ветреный приятель потащит меня к соседям, у которых славные дочки на выданье. И уж конечно, не обойдётся без того, что я опять влипну в какую-нибудь любовную историю — мне слишком везло на подобные дела. Только, к сожалению, не будет рядом лучшего советника и «лекаря души» профессора Осиповского. Только он, старый ворчун, властен надо мной, ибо ещё со студенческой скамьи я уяснил для себя непреложную истину: мой учитель Тимофей Фёдорович — подлинный гений, и необходимо почаще прислушиваться к нему, делая всё, что он скажет. Помог же он мне избавиться от любовного недуга к Флоре Коровьевой, а это дорогого стоит. Очарованный прелестями этой дамы, я совсем потерял голову и был уверен, что нашёл свой идеал. Однако Осиповский холодно и бесстрастно разложил всё по полочкам и неопровержимо доказал, что Флора не только мало подходит для идеала, но и вполне может называться дурной женщиной. Представьте, что это такое — доказать влюблённому молодому повесе несостоятельность предмета его восхищения!

— Редукция, — снисходительно пояснил Осиповский. — Сведение высших явлений к низшим, основополагающим. Проще говоря, приведение сложного к простому. Я взял ваше увлечение, разобрал его по косточкам и привёл к общему знаменателю. В результате вы убедились, насколько мелок предмет вашей страсти.

Тогда я был даже зол на моего друга и учителя, но потом ясно понял, от какой глупости он меня уберёг. Да, таков был мой добрый Осиповский. Профессором математики он стал позднее, да и все свои философские труды завершил уже после изгнания Наполеона из России. Потом он со смехом говорил, что вывел многие положения своих трактатов благодаря мне — мои житейские ошибки послужили толчком к их анализу и переосмыслению. А я тоже со смехом отвечал: что вы бы без нас делали, теоретики, затворники-мыслители…

Но, впрочем, речь не об этом, а о вещах более прозаических: о премерзкой окольной дороге, об осеннем вечере, неприятности которого только начинались для меня, и обо мне, молодом, несмышлёном и полном сил. О Господи, когда это было!

Погода испортилась окончательно, злой ветер продирал насквозь, косой дождь хлестал в лицо и иголками впивался в кожу, я дрожал от холода, и казалось мне в тот час, что не будет той дороге конца, суждено мне веки вечные, как неприкаянной душе, скитаться здесь, голодному и холодному. Я понимал, что эти мысли неуместны, что дороги здесь, в центре России, далеко не бесконечны и вскоре я должен наткнуться на какое-нибудь жильё, так что никакой угрозы нет. Но разум и чувства порой живут вне зависимости друг от друга. Стыдно признаться, но я даже готов был в отчаянии потерять голову, настолько мне было тоскливо и неуютно, настолько далёкими казались перспективы сытного ужина и пылающего очага.

Смешно, но я вполне мог проехать мимо долгожданного постоялого двора, полностью растворившегося в чернильной тьме. Огней я не видел, поскольку окна выходили на другую сторону дороги, а сам я настолько устал, что находился в состоянии некоторого оцепенения и не способен был внимательно следить за окружающей обстановкой. Вывел меня из прострации истошный лай дворняги, бросившейся прямо под копыта моей лошади. Катька испуганно шарахнулась в сторону, и я едва усидел в седле.

— Ктой-то там? — послышался грозный бас. Ориентируясь на огонь фонаря, зажёгшегося в дверях дома, я подъехал ближе.

— Это, что ли, постоялый двор? — спросил я в свою очередь.

— Да, ваша милость, — сбавив тон, поклонился хозяин, одетый в цветную блеклую рубаху навыпуск.

— Ну так принимай лошадь и пошли кого-нибудь на дорогу, там моему человеку помочь надо. У экипажа колесо отвалилось. И не мешкай! Я хорошо заплачу.

— Не извольте беспокоиться, барин, — опять поклонился хозяин, — всё будет сполнено. А покамест прошу в дом — отведайте, что Бог послал.

Убранство постоялого двора было бедно и убого. Скамьи, длинный стол, закопчённые стены, крохотные, прикрытые ставнями окошки. Не было никаких украшений, которые обычно имеются в подобных местах, — ни резных деревянных безделушек, ни грубо намалёванных картинок. Похоже, хозяин был скуп и не слишком заботился о присутствии красоты в своём заведении. Может быть, он даже не ведал о подобном слове. Но какое это имело значение? Ведь здесь было главное — крепкие стены, укрывающие от непогоды, горячая печь, от которой шло так желанное мной тепло.

В помещении царила полутьма. Тусклый огонёк масляной лампы не мог совладать с тьмой и лишь робко отвоёвывал у неё небольшое пространство, но я вполне мог рассмотреть в слабом свете пляшущего огонька присутствующих.

За столом о чём-то спорили красавец офицер с грозно закрученными набриолиненными усами и высокий, длиннорукий священник с окладистой рыжей бородой. Позже, присмотревшись к этим людям, я отметил, что офицер как-то не в меру суетлив и вертляв, говорит немного картавя, но речь его плавна и убедительна, он умеет увлечь собеседника. Священник же, как и подобает по сану, спокоен, рассудителен, кажется, ничто не может вывести его из равновесия, а речь его так же гладка и убедительна. Природа наградила батюшку большим, горбатым носом, который в жизни светской навряд ли содействовал бы успеху его у дам. Но принято считать, что лицам духовного звания подобные утехи не к лицу, хотя, поговаривают, и среди них встречаются большие любители сладких запретных плодов.

— О, нашего полку прибыло, — осклабился офицер, увидев меня. — За это стоит выпить.

— Да, да, — встряхнул бородой батюшка. — Самое времечко причаститься…

— Позвольте представиться, господа. Инженер Курнаков Иван Алексеевич. Еду по служебным делам.

— Поручик гусарского полка Фёдор Васильевич Никитин. — Офицер встал из-за стола и учтиво поклонился.

— Ну а я отец Пафнутий. В миру Секретарёв Василий Петрович.

— Очень, очень приятно.

Мне на самом деле было приятно застать в этом медвежьем углу образованных собеседников, с коими можно поболтать о том о сём и тем самым скрасить тоску ненастного вечера.

— Давайте-ка, Иван Алексеевич, к столу. Тут на удивление хорошо угощают, хотя в это и трудно поверить, глядя на угрюмое лицо здешнего хозяина.

Утолив голод сытной кулебякой, действительно приготовленной недурно, я расслабился и, намереваясь со временем присоединиться к возобновлённому спору, пока что стал прислушиваться. Ну конечно же, мои сотрапезники были заняты такой привычной мне забавой — беседой о вещах возвышенных и к повседневным заботам отношения не имеющих. Безобидная болтовня — как раз то, что нужно, дабы приятно провести время и укрепиться в сознании собственных умственных достоинств.

— Мир безумно стар и дрябл, — разглагольствовал офицер, горячо размахивая руками, будто стремясь поймать назойливую муху. — Для высоких порывов истинной, всепоглощающей ненависти или любви в нём не остаётся места — просто не хватает сил и энергии. Его устои и заветы обветшали, его заповеди смешны, и лишь их отрицание способно привести к подлинному освобождению духа.

— Вы рискуете освободить не дух, но страсти, — улыбнулся, отхлебнув вина, священник.

— А разве высокая страсть не духовна?

— Какая же такая страсть? Ненависть, как вы только что изволили сказать? Ненависть… Та самая змея, которая способна погубить солнце жизни-После этих слов священника офицер хрипло рассмеялся и, как мне показалось (хотя я вполне мог и ошибиться в полутьме), на миг изменился в лице, по которому пробежала судорога.

— Почему же? Может, освободиться любовь… Бросил он эти слова невпопад, но в его голосе, который сейчас дрожал, теперь ощущалось нешуточное напряжение, будто разговор вовсе не был банально пуст, а шёл о вещах важных и имеющих для него большое значение.

— А я иногда думаю: чем плоха ненависть? — ухмыльнулся батюшка в бороду. — Она тоже может быть прекрасна, если достигла таких же высот, как истинная любовь. Ведь не только Бог, но и дьявол может быть прекрасен и притягателен…

— Несколько странные рассуждения для слуги Господа, — прожевав кусок, вмешался я.

Офицер, поддерживая мои слова, развёл руками и рассмеялся.

— Вот и я говорю, — сказал он, — напоминаете вы мне, батюшка, приснопамятного монаха-атеиста, не верившего в то, что так горячо проповедовал.

— Как такое возможно — скромно потупился священник, и выражение его лица при этом было столь кротко и благостно, что устыдиться бы должен тот, кто заподозрит его хоть в малейшей неискренности.

— Представьте себе, возможно, — махнул рукой офицер. — Того монаха-бенедиктинца звали Леже Мари Деган. В своём письменном труде он осмелился утверждать, что понятие Бог создано людьми, а гнусное неверие в Господа считал достоянием узкого круга людей, которых цинично именовал просветителями. По нему мир есть сверхчувственная сущность, и познание его доступно лишь разуму, но не чувствам. Разум…

— Разум — великая сила, — зевнув, прервал его священник. — Поручик, вы довольно неплохо образованы для офицера. Ваш ум занят вопросами, которые не часто посещают умы людей военных.

— Но ведь и ваш ум, батюшка, занят мыслями, особам духовного звания не совсем долженствующими, — с каким-то вызовом, по-моему, совсем неуместным, произнёс гусар.

— Ох, сын мой, вы просто не представляете, чем только не бывает занята голова лица духовного, какие только вопросы не мучат нас. Иногда — на какие деньги отремонтировать купол храма или как устроить церковное хозяйство? А иногда, гораздо реже, это вопросы вселенские, важные. Например, что такое чёрное и белое? Свет и Тьма! Луна и солнце!

— Луна и солнце… — задумчиво протянул офицер. — Вы, святые отцы, горазды всё усложнять, А ответ прост, он лежит на поверхности.

— Так дайте мне его.

— Дам. Не сейчас. Может, позднее. Я устал и должен оставить вас. Спокойной ночи.

Разговор, особенно его окончание, весьма озадачил меня. Он был полон намёков и недоговоренностей, в которых я ничего не понял. Насколько я уяснил, эти двое познакомились только здесь. Неужели какие-то сложные отношения, даже некоторая скрываемая неприязнь, возникла за один вечер? Как-то всё это загадочно.

— Странный человек, — покачал я головой, пытаясь вызвать священника на разговор. Меня разбирало любопытство. — Он будто хотел сказать что-то… — Разве? По-моему, что хотел — он сказал. Эти люди вообще любят поговорить. Они опутывают словами как паутиной.

— Свет и Тьма. Луна и солнце. В этом есть что-то поэтическое. Кстати, на руке гусара я увидел необычный браслет. На нём изображены луна и змея.

Священник улыбнулся.

— Не луна, а солнце… Наверное, мой взгляд упал на его руку, и я невольно подобрал противопоставление в пылу спора. Вы правы, оно довольно поэтично и красиво. По-моему, подошло к теме.

— В этом видится нечто забавное, — сказал я, пытаясь продлить, разжечь затухающий разговор, но мне это не удалось.

— Даже чересчур забавное, — произнёс батюшка, прикрывая зевок ладонью…

Ворочаясь в постели, я никак не мог заснуть. Справедливости ради надо отметить, что священник казался мне личностью не менее странной, чем гусар. Неожиданно меня осенило, я понял, что мне напоминает состоявшийся, безобидный на первый взгляд разговор. Он походил на сложную карточную партию, а повисшее напряжение говорило об одном: ставки высоки!

Ближе к полуночи, когда я уже стал подрёмывать, мне послышался шум в соседней комнате. Вскоре неясный силуэт промелькнул в проёме окна. Приподнявшись на локте, я стал пристально вглядываться в ночную темень. Тучи, нёсшиеся по небу, время от времени приоткрывали луну, так что можно было что-то увидеть. Постепенно, не сразу, я сумел рассмотреть ещё один силуэт.

Глаза мои слипались, поэтому я не склонен был к каким-то размышлениям. Лишь подумал: может, моим соседям не спится, решили погулять по свежему воздуху. Ну что ж, вполне естественно после неумеренных возлияний, которым они с увлечением предавались весь вечер. Ну и Бог с ними, со всеми! Я повернулся на другой бок и закрыл глаза.

Утро выдалось таким же ненастным, как и вчера. Серое, дождливое небо, мерный перестук капель отнюдь не пробуждали стремления вскочить с постели и окунуться в заботы нового дня. Разлепив глаза, я провалялся ещё с полчаса. Нежился бы в постели и дальше, не принуди меня подняться неучтивый стук кулаком в дверь.

— Какого чёрта? — недовольно буркнул я.

— Подымайтесь, барин! — прокричал хозяин постоялого двора. — Господина гусара зарезали…

Труп поручика Никитина лежал в конюшне на земляном полу. Вокруг тела растеклись и впитались в землю бурые пятна крови.

— А что это у него на груди, барин? — боязливо спросил хозяин, отворачивая ворот рубахи. — Здесь какой-то круг, полоса. Батюшки, да это ж ножом вырезано!

«Убили беднягу, — подумал я. — Кто же это сделал? Неужто… Вот так святой отец…»

Из-за всех этих скорбных дел я вовремя не прибыл на службу, так как оказался временно задействованным здешним полицмейстером в роли свидетеля. Убийцу найти не удалось, он как сквозь землю провалился. Ищи теперь ветра в поле. Зато я, по возращении на службу, получил строгий выговор от начальства — мол, платят мне деньги не за выведение на чистую воду окаянных лиходеев, а за изыскания в области пиротехники. На том вроде бы и кончилось…