Удар иглы

Несмотря на то что ещё в самом начале русско-турецкой кампании 1787 года я проявил настойчивое желание оказаться в действующей армии, меня, откровенно сказать, просто поставили на место, пояснив, что в армии и без меня обойдутся, а вот без пороха и прочих боевых припасов никакого врага не одолеть, А поскольку я инженер, да ещё специалист по пионерным вооружениям, то и надлежит мне заниматься своими делами.

И вот один за другим минули годы летних кампаний, благоприятных для нашей армии. Гремела слава Суворова и Румянцева, взята была неприступная крепость Очаков и срыта до основания на веки вечные. А вместе с ней пал черноморский оплот Османской империи Гаджибейский замок, сданы были без боя Аккерман и Бендеры. Наши войска стояли уже около самой неприступной из турецких крепостей — Измаила.

Измаил… В ту пору это слово было на устах у всех. Именно там окончательно решалась судьба войны. Именно там России предстояло ещё раз удивить мир мощью и отвагой и ратным искусством своих сынов. Именно там в те дни решалась и моя судьба. Под стенами крепости мне предстояло перешагнуть некий барьер и узреть новые, воистину невероятные пространства. Или погибнуть бесславно, не оставив после себя ни доброй памяти, ни достойных дел. Однако тогда подобные мысли на свой счёт не могли прийти мне в голову, поскольку я ещё не знал, в какие события вовлечён и игрушкой каких сил стал. Я был легкомыслен, как мотылёк, и несказанно рад тому, что начальство, наконец, соизволило направить меня под стены турецкой цитадели. Целью поездки было испытание моего изобретения — адской машины, своеобразной контрмины, способной уничтожить любые заминированные подкопы противника методом детонации. Однако по всему выходило, что прибыл я поздновато и развернуться мне уже не будет времени.

Я был бы неискренен, если бы утверждал, что только радость владела мною тогда. Посещали меня и некоторые опасения, даже страх перед войной, опасностью, перед смертью, которая могла ожидать меня на поле брани. Немало неприятных картин подсовывало мне воображение, немало тревожных, а порой и жутких сновидений пришлось мне перевидать. Наконец, я настолько запутался в своих представлениях о войне, что мне стало казаться невероятным увидеть картины войны наяву. Но время неумолимо шло, и вот я, завершив приготовления и выслушав последние наставления родных, отправился в путь.

Не буду утомлять вас описаниями путешествия, всех трудностей и приключений, которые выпали на мою долю в дороге. Уместнее было бы начать с того момента в конце 1790 года, когда я прибыл в лагерь наших войск под Измаилом, доложился командованию и, решив обозреть окрестности, очутился на пригорке, откуда открывался обширный вид. Светило солнце, воздух был прохладен, однако не по-зимнему, как положено на севере. Тут всё-таки юг, край благодатный, тёплый, так что погода годилась бы для осени, но не для середины зимы. Взору моему открылись чёткие прямоугольники палаточных городков. Отсюда они казались игрушечными, какими-то бутафорскими, словно их изобразил театральный художник на заднике сцены, чтобы подчеркнуть драматизм действия, которое вот-вот должно развернуться на подмостках. Интересно, какова будет моя роль в этом кровавом спектакле?

Вид на военный лагерь недолго занимал моё внимание, переключившееся вскоре на другую картину, куда более грозную и значительную, чем палатки-чайки, парящие в рваных клубах утреннего тумана. Величественное сооружение самонадеянно вознеслось в небесную высь, будто собираясь застить весь горизонт. Похоже, здесь фортификаторы вознамерились соревноваться в искусстве строительства с великими зодчими, воспевшими силу духа человеческого и славившими произведениями своими самого Творца. Их дворцы стоят долгие и долгие века. Но нет ничего более преходящего, подверженного разрушениям, чем военные цитадели, какими бы совершенными они ни казались. Возведённые лишь для одной цели — увековечить чьё-то могущество и силу, чьё-то имперское самомнение и самолюбие, они неотвратимо влекут к себе тех, кто хотел бы утвердиться в величии своём, сравняв некогда неприступные стены с землёй и тем самым оставить ещё один разрушительный след в великой исторической цепи событий.

Нет, мои размышления не казались мне бесспорными, и наверняка мой старший друг Осиповский поправил бы меня, наверное, он сказал бы: «Крепости разрушают справедливо хотя бы потому, что нередко за их стенами скрывается Тьма и Зло. Так, некогда в замках-монастырях укрывались тевтонские рыцари, которые, прикрываясь именем Господа, творили дела воистину чёрные. И мир становится лишь лучше, когда подобные цитадели зла оказываются поверженными. Но есть, к счастью, и иные бастионы, такие, как Сергиево-Печерская лавра, где православные защитники с Божьей помощью в трудные времена отстаивали нашу землю».

Вражья цитадель, вызвавшая у меня бурю чувств и мыслей, располагалась на склоне высот, полого спускавшихся к величавому Дунаю. Широкая лощина, разделявшая Измаил на две части, из которых большая, западная, называлась Старой, а восточная — Новой крепостью, особо подчёркивала высоту мощных стен. На глаз длина стен цитадели была никак не менее шести вёрст.

Как инженер, конечно, я вскоре увлёкся подсчётами. Главный вал, прикидывал я, достигает не менее четырёх сажен вышины. Он, в свою очередь, обнесён рвом глубиной не менее пяти и шириной до шести сажен. Местами ров заполнен водой. В ограде четыре воротных проёма…

Я знал, что крепость Измаил превращена в грозную твердыню. Турки под руководством французского инженера де Лафит Клове и немца Рихтера постарались на совесть укрепить её. Удастся ли нам разрушить фортификационные ухищрения, пробить в них брешь? Под силу ли будет нашим войскам взять крепость? Задача не из лёгких…

Мои размышления неожиданно были прерваны.

— Ба, никак сам господин Курнаков прибыл? Значит, туркам крышка, — прозвучал за моей спиной чей-то очень знакомый голос.

Я обернулся. Это был капитан Терехин, с которым я имел честь познакомиться ещё на Тульском пороховом заводе. Мы радостно пожали друг другу руки.

— А я как раз вас высматриваю, — сказал он. — Мне приказано всячески содействовать вам и помогать в вашем обустройстве.

Капитан Терехин — среднего роста, голубоглазый блондин — был знатоком пионерного дела. Ещё в 1787 году до меня дошёл слух, что именно он, благодаря своей сноровке и знаниям, сумел обезвредить минные поля у Очакова, за что заслужил звание Георгиевского кавалера. Я рад был, что нас вновь свела судьба.

— Хорошо, что именно вам поручили меня опекать, — сказал я и, тут же переводя разговор в интересующее меня русло, спросил:

— Что ведомо вам о противнике?

— Разведка доносит, что основное вооружение крепости составляют двести шестьдесят орудий, из коих восемьдесят пять пушечек и пятнадцать мортирок смотрят дулами на реку. Сам гарнизон состоит из тридцати пяти тысяч человек, командует ими Айдос Мегмет, — по-военному чётко разъяснил капитан.

— Что это за человек?

— О, это решительный и храбрый воин. С ним нелегко будет справиться.

— А что наши войска?

— Ещё в ноябре армия Гудовича осадила крепость, однако на штурм так и не отважилась…

— Что так?

— Военный совет сначала принял решение отвести войска на зимние квартиры, но тут прибыл Суворов с приказом светлейшего князя Потёмкина действовать на своё усмотрение. А Суворов есть Суворов. Его девиз: «Побеждать не числом, а умением». Так что войска были возвращены на исходные позиции, и сейчас вовсю идёт подготовка к штурму. Вот, взгляните-ка.

Я посмотрел в сторону, указанную моим провожатым. Неподалёку от реки возвышалось странное сооружение, чем-то напоминавшее виденную только что мной крепость. Смерив сооружение взглядом, я пришёл к выводу, что его стены по габаритам не особенно уступают настоящим крепостным. Моё удивление возросло, когда я приметил чёрные фигурки солдат, идущих на приступ этой самой лжекрепости.

— Что это? — спросил я.

— Это задумка его превосходительства графа Суворова, — улыбнулся Терехин. — Он следует правилу по елику возможно избегать напрасного кровопролития и поэтому обучает солдат тому, как надо брать крепости, на отстроенной нами фальшивой цитадели.

— Ну и ну, — только и оставалось мне покачать головой.

В отличие от моих глупых гражданских представлений, люди в палаточном лагере жили обычной, отнюдь не наполненной патетикой и героизмом, походной жизнью. Солдаты готовили пищу, ухаживали за лошадьми, чистили оружие, занимались хозяйственными работами и боевой подготовкой, а на их лицах совершенно не читалось решимости, не щадя живота, послужить Родине. Смех, шутки-прибаутки, обычные, чаще весьма далёкие от войны разговоры. Единственно, что было необычным, — ощущение ожидания. Оно словно было разлито в воздухе, присутствовало в речах, жестах, взорах — во всём. Оно преследовало людей днём и ночью, и никто ни на миг не забывал, что все собрались здесь для того главного мига, когда затрубит призывно труба, и пойдёт сила на силу, и всё, что у человека есть за душой — хорошее или плохое, трусость или отвага, честь или низость, — проявится во всей полноте и ляжет на его имя славой или позором.

Терехин по натуре своей всегда считался любителем хорошего общества и весёлого, в дружеском кругу, времяпрепровождения. Мне показалось, что он знает чуть ли не всех офицеров и считает своим долгом перезнакомить меня с каждым из них. Для меня же знакомство с новыми людьми — обязанность тягостная и непростая. Я имею столь же хорошую память на лица, сколь плохую на имена. Из-за этого постоянно попадаю в глупые ситуации, пытаясь вспомнить, как зовут моего собеседника, и заменяя его имя на беспомощное «уважаемый», «милейший», «любезнейший». Но, так или иначе, я получил право приветствовать многих офицеров и, можно сказать, начал вписываться в это боевое, сплочённое огнём и походами братство, что не могло не льстить моему самолюбию.

Когда мы с Терехиным передвигались по лагерю, то время от времени нас окликали часовые. Дежурные офицеры, из тех, кто не знал нас в лицо, проверяли наши полномочия.

— Уж очень много сюда шпионов к нам от турок заслано, — сказал Терехин — Вредят нам как только могут: взрывают пороховые погреба, поджигают фуры с продовольствием и фуражом, убивают офицеров…

Так что вы поосторожнее, Иван Алексевич. А то в случае чего мне за вас голову снимут.

— Ничего. Не такая уж я важная фигура, чтобы за мной охотиться…

— Всё хочу вас спросить, — перевёл на более приятную тему разговор мой проводник. — Как там поживает славная Тула? Всё куёт оружие для наших побед?..

— И куёт, и развлекается, — улыбнулся я, вспомнив, что и Терехина не миновала участь многих молодых людей, познакомившихся с мадам Флорой. — Вы желаете, конечно, разузнать о здоровье некоторых красоток? — позволил я себе ехидный тон.

— И об этом тоже, — потупился капитан, и его щёки залил яркий румянец, характерный для неискушённых дамских угодников.

— Дамы процветают, шлют привет боевым офицерам, славным героям Отечества.

— Да, — вздохнул Терехин. — Нет женщин красивее, чем в Туле.

— С этим можно поспорить, — возразил я. — В Воронеже они куда прелестнее.

Терехин мне что-то ответил, но я не расслышал, поскольку остановился, будто наткнувшись на невидимую преграду. Моё внимание привлекла группа гусар. Я мог поклясться, что лицо одного из них было мне знакомо. Притом знакомство это состоялось при весьма необычных обстоятельствах.

— Что вы увидели там интересного, друг мой? — тронул меня за плечо Терехин.

— Я не вполне уверен, но мне показалось, что я встретил знакомого. Один из тех офицеров.

— Вполне возможно. Мы можем догнать их и проверить это.

— Нет, не надо. Этот не из тех людей, с которыми бы мне хотелось ещё раз сидеть за одним столом…

Да, действительно, ещё раз отужинать с этим человеком мне не хотелось бы. Хотя бы потому, что в этом случае меня мучили бы неприятные воспоминания о том, что произошло несколько месяцев назад после такого «дружеского» застолья. Ибо офицер этот был не кто иной, как отец Пафнутий, исчезнувший с постоялого двора после убийства поручика Никитина…