Удар иглы

Встреча с убийцей поручика Никитина сильно подействовала на меня, Я невпопад отвечал на вопросы Терехина, поскольку мысли мои были заняты воспоминаниями о памятной встрече на постоялом дворе. Так убийца это или нет? Очень уж невероятно, чтобы святой отец вдруг решил посвятить себя военному ремеслу, да ещё сразу был произведён в офицеры.

О таком мне ещё слышать не доводилось… С одной стороны, я вполне мог обознаться. Ведь отца Пафнутия видел лишь в полутьме, да и был он тогда с рыжей бородой. Сколько на свете похожих людей! Я сам знавал одного купца, вылитого Петра Третьего, но это отнюдь не значило, что он таковым и являлся. С другой стороны, лицо батюшки было очень выразительным, такое трудно спутать с кем-то, а уж тем более забыть.

Этот здоровенный горбатый нос — вот уж действительно такой встретишь нечасто!

Нет, всё-таки не он, подумал я с раздражением. Не может такого случиться. Я вновь припомнил виденного мельком гусара. Гусар как гусар — ментик, доломан малинового цвета… Малинового? Я похолодел. Как же сразу не додумался? Гусарские полки носят форму какого-то определённого цвета. Малиновый — отличительный для Воронежского. И погибший на постоялом дворе поручик Никитин носил точно такую же форму. Отсюда следует… Ну да, батюшка убил поручика, чтобы занять его место!

В моей памяти всплыли рассказы Терехина о проникновении турецких шпионов в русский лагерь. Возможно, этот таинственный лжегусар здесь для того, чтобы помогать нашему противнику.

«Да брось ты. — Голос разума вновь заговорил во мне. — Это напоминает досужие рассказы, а то и мужицкие сказки. Ну, совпадают полк, звание. Всё это может быть чистой случайностью, помноженной на моё необузданное воображение… Может, моё сознание играет со мной злую шутку и досужие домыслы кажутся истиной. Надо плюнуть на всё это и заняться чем-нибудь дельным».

Но ни о чём другом я думать не мог. Успокоить себя не удавалось. Я всё больше укреплялся в мысли, что мне надлежит незамедлительно проверить свои подозрения. Как — это мы посмотрим.

Перво-наперво я решил отыскать лже-Никитина и потихоньку проследить за ним. Мой проводник Терехин оказался человеком весьма наблюдательным. Его сразу заинтересовало то, что я проявляю слишком большой интерес к какому-то гусару. Пришлось покривить душой и наплести ему заведомую не правду.

— Всё дело в том, уважаемый Пётр Васильевич, что сей офицер напоминает мне одного родственника, с которым мы в давней ссоре. Обязан вас предупредить, что кузен ничего не должен знать обо мне, иначе дело кончится скандалом, а я предпочёл бы отложить подобное занятие до мирных времён.

— Весьма разумно с вашей стороны, — понимающе кивнул доверчивый капитан.

Мы шли по лагерю, и в этот момент Господь, будто карая за вынужденную ложь, поднял прямо передо мной кучу земли и осколков камней, оглушил громом и ослепил яркой молнией. Тут же я понял, что силы небесные здесь совершенно ни при чём. Просто заговорили во весь свой могучий голос пушки янычар.

— Ложись! — крикнул капитан. Мы оба упали как подкошенные, а вокруг свистели ядра.

— И долго это продлится? — спросил я, приподнимая голову.

Мне вовсе не улыбалось ползать на брюхе под вражескими ядрами — этому противилась вся моя натура. Терехин не расслышал моего вопроса, так как в нескольких метрах от нас разорвалась артиллерийская граната.

Мне пришлось вторично обратиться к нему и прокричать во весь голос;

— Я спрашиваю, когда это кончится?

— Потерпите, Иван Алексеевич, потерпите. Даст Бог, скоро перестанут. Всё обойдётся… Всё обойдётся…

Я удивлённо взглянул на Терехина, меня поразило, что «всё обойдётся» он повторил несколько раз, как заклинание или молитву. Тут я увидел то, чего никак не ожидал: зрачки у Терехина были расширены, в лице ни кровинки. И я понял, что капитан боится! Да ещё как! Он судорожно крестился после каждого взрыва и при этом странно позёвывал, будто в лёгких у него не хватало воздуха. Увидев этот плохо скрываемый страх, я вдруг и сам испугался. Даже не столько свиста ядер и взрывов. Я испугался своего страха. Того, что он мог сделать со мной, превратив моё крепко сбитое, здоровое тело в трусливо трепещущую плоть.

И тогда я, пересилив себя, встал в полный рост, отряхнул колени и, отвернувшись от Терехина, стал из-под руки смотреть на конно-артиллерийскую роту, прямо с марша разворачивающую все двенадцать орудий, среди которых мой взгляд сразу выделил шесть шестифунтовых пушек и столько же четвертьпудовых единорогов — гладкоствольных орудий с особой конической зарядной камерой, которые соединяли в себе качества и пушек, и гаубиц, стреляли и ядрами, и гранатами, и картечью.

Надо сказать, что в артиллерии я разбираюсь неплохо и мог бы без особого труда заменить любого из четырнадцати человек орудийной прислуги. Начинал я свою инженерную карьеру с литья пушечных стволов, а на полигоне даже лихо управлялся с банником и пробойником для единорога, будучи «номером первым» в расчёте, и уж никогда не путал пальник с гандшпугом, на чём постоянно подлавливают новичков.

Конная рота, быстро развернувшись, ответила неприятелю огнём. Османы же сосредоточили свою пальбу на наших незащищённых естественными укрытиями орудиях. Им удалось повредить одну из пушек, но точный залп сразу одиннадцати орудий угодил в пороховой магазин по ту сторону крепостной стены, подняв на воздух и неприятельскую батарею, и всю орудийную, прислугу. Это был, клянусь головой, блестящий залп! Такой удачной стрельбы я ещё не видывал.

Я искоса взглянул на своего провожатого, который стоял уже подле меня. Капитан смотрел куда-то вдаль, что-то бормоча себе под нос. Я прислушался к его словам и уловил следующее:

— …не могу после Очакова. Не могу! Когда гранатой сразу восемь человек положило… Я их всех знал, всех! Это были мои солдаты. А потом и меня шарахнуло, да так, что до сих пор не могу опомниться. Проклятый колотун… Это как припадок падучей. Ничего не могу с собой поделать…

Уже позже, вечером, когда я сидел в палатке и ел безвкусный солдатский ужин, мной овладел запоздалый страх. Мне представилось, что одно из ядер попадает в меня, рвёт на клочки моё несчастное тело, меня захлёстывают боль, темнота. И тогда… Тогда моя душа уже блуждала бы сейчас в потустороннем, неизведанном, пугающем мире, и неизвестно, что бы перевесило на весах Всевышнего — мои грехи и грешки, хоть и несерьёзные, но многочисленные, или мои добродетели, в свою очередь тоже не особенно серьёзные и далеко не столь многочисленные. Да, я мог до срока покинуть эту землю на горе себе и близким. А зачем? Чтобы показать всем своё мальчишество? Кому бы я что доказал? Тоже мне герой встал в полный рост, мол, ничего не боюсь, всё нипочём. Дурак!

Аппетит пропал. Я отодвинул тарелку. Липкий, неприятный страх всё более овладевал мной. Я понимал: чтобы стать настоящим воином, нужно преодолеть и Детскую браваду, и этот мерзкий, позорный, унизительный страх. Смогу ли? От мальчишества я, как мне представлялось, уже избавился…

Правда, дальнейшие события показали, что с этим всё обстояло как раз наоборот.

— Ужинаете, мой друг? — спросил появившийся Терехин. Он внимательно посмотрел в моё лицо, и в его глазах, как мне показалось, было понимание и сочувствие. — Могу предложить кое-что. Бодрящ сей напиток и целителен.

Он извлёк большую флягу, вытащил из-за койки небольшие стаканчики и налил в них тёмную жидкость.

— Первая переделка — самая тяжёлая. Лучшее средство — стаканчик доброго напитка.

Конечно же, одного стаканчика не хватило. За ним последовал второй. После третьего пришло тепло и благостность.

— Я узнал фамилию того офицера, — сказал Терехин, наливая ещё и не обращая внимания на мой не слишком убедительный протест.

— И как же его зовут? — спросил я беззаботно, но тут же меня будто окатило холодной волной.

— Никитин его фамилия. Фёдор Васильевич…

Легче всего было бы плюнуть на лже-Никитина и заняться своими делами. Шпион или не шпион — поди разберись. Не моё это дело. Но так поступать было бы негоже. Попросту сказать — бесчестно. Ведь если он злоумышленник, то от него может исходить угроза нашим войскам. Один такой враг может принести столько бед, сколько не принесёт и целый неприятельский полк. Значит, если я оставлю его в покое — это пойдёт на пользу туркам и во вред нашему государству. Можно было бы пойти к начальству и доложить обо всём, но возникала пренеприятная возможность быть поднятым на смех, а то и самому быть заподозренным в неблаговидных делах. Кроме голословных утверждений и честного слова, у меня ничего нет. Да и человек я здесь новый.

Таков примерно был ход моих рассуждений. Но, кроме того, по годам своим я ещё был довольно легкомыслен и неискушён в подобных делах. К тому же голова моя была забита мечтами о славе, подвигах, звании спасителя Отечества. В неё лезли настырные и глупые картины, как в императорском дворце мне вручают высший орден, высокие особы взирают на меня с уважением и благодарностью, а после сам князь Потёмкин берёт меня за руку и доверительно шепчет: «Да, брат, если бы не ты…» И государыня — она тоже улыбается мне… Нет, разумом я понимал, что всё это несуразица, ничего этого не будет, зато неприятности могут быть превеликие. Но куда там — доводы рассудка не могли обуздать мои устремления. И я решил в одиночку разобраться с лжегусаром и изыскать доказательства государственной измены!

Да, я был глуп, это несомненно. И вместе с тем оказался прозорлив, ибо эти мальчишеские честолюбие и мечтательность вовлекли меня в невероятные события, в результате коих я стал тем, кем есть сегодня, и ни разу не пожалел об этом. Короче, опять вторглось в мою жизнь Провидение, на сей раз в виде моей взбалмошности и несерьёзности — качеств, которые я столь долго пытался изжить под руководством разлюбезнейшего друга и учителя Осиповского,

Для начала я задумал установить за лже-Никитиным наблюдение. Благодаря выросшим у меня усам, внешность моя претерпела за последнее время сильные изменения, и я смел надеяться, что он меня не узнает. Да ещё и физиономия моя была далеко не столь выразительна, как у него.

Следующий вечер был тих и красив. Закатное солнце озарило небо алыми лучами. Хотелось бы сказать — кровавыми, но не такие сравнения подходили к моменту. Что-то потустороннее, притягательное было в этих красках вечернего неба — нечто свидетельствующее о том, насколько ничтожны человеческие помыслы, войны, интриги пред величием этого Божьего мира. Я был занят сразу тремя делами — любовался пейзажем, беседовал с Терехиным и не забывал высматривать с нашего удобного для этих целей местечка лже-Никитина.

В этот час костровые раскладывали дрова в ямах, раздували огонь, водоносы таскали от Дуная воду, предназначенную для приготовления ужина. ЛжеНикитин восседал около одного из костров, рассеянно ковыряя палкой землю. О чём он думал? Эх, если бы знать это! Время от времени к нему подходили какие-то личности и, перебросившись двумя-тремя словечками, исчезали в темноте. Ничего необычного в этом не было. Офицеру приходится решать множество вопросов, беседовать со многими людьми. Как угадаешь, с кем из этих людей связывали его тёмные делишки?

Наконец, мне показалось, что я дождался момента и увидел именно то, что нужно. Внимание моё привлёк один из солдат. Я плохо разбираюсь в мундирах, но, по-моему, он принадлежал к Лифляндскому егерскому полку. Солдат был маленького роста, сгорбленный, худощавый, какой-то забитый. Он быстро получил от лже-Никитина записку и засеменил к оврагу. Солдат уже совсем было затерялся среди кустов, как мне пришло в голову, что не худо было бы навестить в одном из егерских батальонов своего давнего приятеля секунд-майора Дробышева, который, помнится, охоч был до женского пола и одно время ухлёстывал за моей кузиной Татьяной, когда бывал в нашем московском доме. Решив так, я заспешил за егерем.

Секунд-майора я отыскал довольно быстро, а помог мне в этом всё тот же всеведущий капитан Терехин, вполне оправившийся от припадка «трясучки», как он сам называл своё состояние после контузии.

Мне повезло. Солдат служил под началом «душки Дробышева», как его называла Татьяна. Весельчак и ёрник тут же попотчевал нас новым анекдотом, который потихоньку передавался из уст в уста между лифляндскими егерями.

— Вы слышали, уважаемые государи мои, что наш всеми почитаемый князь Потёмкин Таврический незадолго до штурма крепости Очаков учудил. Он пригласил к себе своего генерал-адъютанта господина подполковника Карла Фёдоровича Баура и велел ему — что вы думали? ха-ха-ха! — взять подорожную и что было духа скакать в Париж… за модными башмачками для свояченицы Прасковьи Андреевны Потёмкиной. Мы посмеивались над странностями князя — в Сибирь он посылает за огурцами, в Калугу — за тестом, в Париж — за башмачками! Так что же вы думаете? Баур, прибыв в раскрасавец Париж, заказал-таки модные башмачки в самых дорогих мастерских.

Уже через несколько дней после его приезда французы только и говорили о странном поручении русского вельможи, заставившего своего адъютанта проделать путь через всю Европу. Ведь война же, русские сражаются у стен Очакова, а их предводитель ублажает дам! Один французик, говорят, даже сочинил на эту тему водевильчик. Каково?

А Баур тем временем, закупив целый воз башмачков, отбыл в Россию и успел как раз к штурму Очакова.

— Да всё это сплетни! — махнул рукой капитан Терехин.

— Всё может быть, — смеясь, проговорил Дробышев. — За что купил, за то и продаю.

Мне осталось только подивиться смелости секунд-майора. Если бы кто-нибудь донёс его светлости князю Потёмкину о подобных разговорах, то уж не сносить тогда Дробышеву буйной головы.

Отведя секунд-майора в сторонку, я попросил его сделать одолжение и как-нибудь осторожно, под видом осмотра, в числе других, проверить карманы у одного из егерей, который был мне подозрителен.

— Да что он такого натворил? — поинтересовался Дробышев.

— Прошу тебя, не спрашивай ни о чём. Потом объясню…

— Ладно уж. Чего не сделаешь для человека, который чуть не стал моим родственником.

Через полчаса секунд-майор шутовски отрапортовал, вытянувшись передо мной в струнку:

— Ваше превосходительство, пороховых дел инженер! У солдата Прянишникова на устроенном мной досмотре кроме личных вещей обнаружена престранная записка. В ней всего три слова: «Полночь, старая мельница». И всё. Я ничего не понимаю…

— Что с запиской? — быстро спросил я.

— Да ничего. Сделал вид, что не обратил на неё внимания, и вернулся.

— Молодец. А солдатик-то грамотный…

— Так в чём же дело?

— Потом.

Махнув рукой, я выскочил из офицерской палатки. Удивлённый капитан Терехин, пожав плечами, последовал за мной…