Удар иглы

Добравшись до своей походной кровати, остаток ночи я провёл без сна. После подобных приключений это неудивительно. Снова меня начали терзать вопросы, на которые я никак не мог найти достойного ответа: кто такие Мудрые и Магистры, что им надо и что может означать вся эта чертовщина? Тут попахивало какой-то тёмной тайной, чуть ли не чернокнижием. Но откуда ему взяться в наш просвещённый восемнадцатый век? И кто мне поверит, доложи я о заговоре? Да никто — в этом сомнения нет.

Сон всё-таки одолел меня, но под самое утро. Очнулся я, когда солнце стояло высоко. Голова отяжелела, мысли — тоже. Сказывались последствия ночной прогулки, К счастью, я не схватил ни простуды, ни даже лёгкого насморка.

Петра Васильевича в палатке не оказалось. Он, как ранняя птаха, уже улетел по служебным делам. Позавидовав его умению подниматься с восходом солнца, я с трудом оделся, умылся и принялся уплетать за обе щёки пшённую кашу, пахнущую дымом от костра, приправленную доброй порцией коровьего масла. Её принёс в миске разбитной денщик капитана.

Не успел я передохнуть после завтрака, как в палатку вбежал весёлый Терехин.

— Всё в ажуре. Господин полковник Золотухин распорядился поставить вас на полное котловое довольствие. Василий Иванович командует Фанагорийским лейб-гвардии полком…

— Неужели тем самым? — удивился я.

— Да! Это суворовские чудо-богатыри, с которыми он наголову разбил османов в прошлом году, когда австрийский союзник принц Кобургский запросил подкрепления и Александр Васильевич с отрядом из семи тысяч солдат двинулся ему навстречу. В самую распутицу, преодолев около шестидесяти вёрст, он расположил отряд на левом фланге австрийского корпуса. В общем, под Фокшанами…

— Знаю, знаю, — прервал я капитана, который готов был поведать мне то, о чём уже знал каждый русский человек. — Суворов и его чудо-богатыри разгромили врага, число коего простиралось свыше тридцати тысяч…

— Более, уверяю вас. Более того! По слухам, нехристей было тысяч под пятьдесят — не меньше. Да столько же осталось в тылу у Суворова… Я сам был там после боя и насчитал более полутора тысяч трупов янычар. С боя взяли много артиллерии, а также захватили весь боезапас турок. При всём том наши потери убитыми составили всего пятнадцать человек. Чуть больше потерь у австрийцев.

— Да, это сражение войдёт в анналы славной российской истории…

— Всенепременно, — кивнул Терехин. — Надеюсь, и Измаил достанется нам малой кровью… Скажу вам, как только граф Суворов-Рымникский принял нашу тридцатитысячную армию у генерала Гудовича в день апостола Андрея Первозванного, у нас всех сразу появилась уверенность — быть славной победе! Сразу же граф Александр Васильевич приказал строить с флангов батареи, заготовлять штурмовые лестницы, делать фашины. Вся эта работа закончилась как раз в день прибытия гренадеров-фанагорийцев и мушкетёров-апшеронц её. Они прибыли в тот же день, что и вы…

— Как думаете, турки могут сдаться без боя? — поинтересовался я.

— Поживём — увидим, — вздохнул капитан. — Кстати, скажу по секрету, — в лагерь доставлена конкретная карта минных подкопов Измаила, сделанная под началом французов. Я ознакомлю вас с ней. Таков приказ командующего. Эти подкопы не плохо было бы обезвредить перед самым штурмом… Ну да ладно, о делах потом. Скажите-ка, дорогой друг, что с вами? Я вижу, вас что-то гнетёт.

Терехин заметил, как изменилось выражение моего лица. После его слов о секретной карте минных подкопов в моей памяти всплыли слова загадочных участников ночного сборища. Они ведь тоже говорили о какой-то карте. Ну что же, всё подтверждалось, дело приобретало всё более серьёзный оборот, и я ясно понял, что без помощи Терехина мне не обойтись.

— Не знаю, как и начать, — пробормотал я. — Вот что, друг мой, в нашем лагере действуют шпионы противника.

— Эка удивили! Я же говорил вам — их здесь пруд пруди.

— Вам не знаком кривоногий, низкорослый драгунский офицер, барон?

— Мало ли среди драгунов кривоногих?.. В общем-то, я неплохо их знаю — там есть немало моих знакомых. Какие-нибудь приметы…

— Он немного картавит и делает рукой вот так. — Я продемонстрировал, как ходит барон, будто помахивая при этом несуществующим прутиком.

— Кажется, я догадываюсь, о ком вы говорите. Вы что, всерьёз собираетесь заподозрить его в шпионаже?

— Собираюсь, — кивнул я.

— Не знаю, какие у вас основания говорить так, но я могу сказать, что это отважный офицер, хорошо проявивший себя на поле брани. Расскажите мне всё, я чувствую, что вы попали в какую-то историю.

— Попал. И пусть мои подозрения остаются при мне.

— Конечно, я мог бы и обидеться, видя ваше недоверие, но это было бы глупо. Думаю, что у вас есть основания вести себя подобным образом. Всё равно рассчитывайте на мою помощь…

Хотя моя голова и была забита разными тайнами, но это не означало, что я больше ничем не интересовался. В тот день, сразу после обеда, я получил возможность присутствовать при зрелище волнительном и торжественном — встрече фанагорийцев со своим командующим. Меня оно тронуло до глубины души. Прежде всего, обращением командующего. Так тепло и сердечно мог относиться к солдатам только настоящий отец-командир. Хотя немудрено — ведь этот полк создал сам Суворов, когда ещё возглавлял кубанский корпус на Тамани.

— Готов первым доложить великому князю о победе в Измаиле, — без тени улыбки отрапортовал командующему полковник Золотухин — крепыш с лихо закрученными усами.

Суворов тоже не улыбнулся, хотя лучше Золотухина знал, что до штурма оставалось ещё несколько дней.

— Исполняйте.

И только после этого они обнялись и рассмеялись, вспомнив, должно быть, как Потёмкин послал год назад Золотухина в Петербург, чтобы доложить матушке-императрице Екатерине Второй о Рымникской победе, которой к тому времени ещё не было и в помине.

Поздоровавшись с фанагорийцами, Суворов прошёл к строю черноморских казаков, стоявших при полной боевой выкладке у своих куренных знамён и осмотрел их вооружение.

— Молодцы! — похвалил он черноморцев. — Оружие своё содержите толково.

— Наказной атаман Захарий Чепега, — представился пожилой казак в ладно сидевшей на нём полковничьей форме. — Це ж мы готовы бить супостата.

— Любезный Захарий Алексеевич, а где же давнишний атаман Антон Андреевич Головатый? — поинтересовался Суворов о своём знакомце.

— Бьёт турку и в хвост и в гриву за Дунаем. Намедни отхватил Тульчу и Исакчу со всем их флотом, — и неожиданно, вовсе не по уставному, казак обратился к командующему:

— Нам бы, отец родной, вместо казачьих пик ружьишки какие ни есть да пушечки — дали бы этой турке горячую порку и тут.

Я уже не услышал, что ответил Александр Васильевич, поскольку меня отвлёк разговор двух старых казаков, стоявших рядом в праздной толпе любопытных, сбежавшихся посмотреть на встречу Суворова со своим любимым полком.

— Помнишь, побратим, ту зиму, когда по слову Суворова вернулись мы с турецкой стороны из-за Дуная и Польши, из разных мест Украины и встали под знамёна черноморских казаков?

— Как же можно не помнить такого?

— А помнишь, друже, как в конце февраля на плацу перед крепостью Кинбурн Суворов вручал нашему первому атаману войска Сидору Белому драгоценные регалии бывшего запорожского войска — большое кошевое знамя с лучезарным солнцем в центре и малые куренные знамёна Запорожской Сечи?..

— Как же не помнить? Даже скажу, сколько знамён куренных было — тридцать восемь! Тем летом приняли мы боевое крещение при разгроме на лимане турецкой эскадры. Помнишь, как пылал адмиральский фрегат? Да ещё флаг самого Гасан-паши захватили. Доброе было времечко, добрая забава…

— Да! Вот только не уберегли тогда нашего вожака атамана Белого…

— Вечная память Сидору Ивановичу — и пусть земля ему будет пухом!

— Да уж… Зато сполна отомстили мы за него под новым наказным атаманом Антоном Головатым. Взяли штурмом укреплённый остров Березань, захватили склад оружия и продовольствия. И остались турки в Очакове без всего — голы как соколы…

Взирая на монолит казачьего войска, слушая разговор стариков, я волей-неволей припоминал особую милость нашей государыни, проявленную к этому войску. Ещё летом 1775 года Екатерина Вторая повелела сформировать в дополнение к уже имевшейся у неё личной гвардии — кавалергардам, ещё две особые конвойные казачьи команды — Чугуевскую и Донскую. Набором в эти привилегированные команды занимался лично его светлость князь Потёмкин. Григорий Александрович постарался угодить императрице и выбрал в лейб-конвойцы отменных хлопцев, всех как на подбор красавцев-удальцов. И мундиры им скроили соответствующие. Но и эти казаки, что стояли теперь перед Суворовым, были не хуже своих собратьев, служивших при дворе. Орлы!

Переполненный впечатлениями от увиденного, я вернулся в нашу с капитаном Терехиным палатку и сразу почувствовал неладное. Пахло горелым, а в углу… лежало распростёртое тело моего приятеля. Наклонившись над ним, я обратил внимание на его распахнутый мундир и пропитанную кровью рубашку. Когда отвернул ворот и обнажил грудь убитого, содрогнулся. Снова, как и год назад, увидел страшную отметину — круг и полосу под ним. Метка самого дьявола. Рядом на серебряном блюде лежала кучка пепла от сожжённых бумаг. И всё же один из краёв бумаги, обуглившись, не сгорел до конца. Я взял его и осторожно расправил в руках. Тут до меня дошло: убийца сжёг карту минных подкопов у Измаила.

Вечером я, тупо уставившись на догорающую свечу, лежал в своей палатке. Мысли одолевали невесёлые о погибшем товарище. Эх, Терехин, Терехин!.. Ты боялся артобстрелов и имел на это полное право. Мне вновь стало стыдно за то минутное чувство презрения к нему за это. У Терехина остались в Тульской губернии мать и две сестры, которые души в нём не чаяли, гордились бравым капитаном. Для них весть о его смерти будет страшным потрясением.

Тут неожиданно полог палатки распахнулся, в проёме на фоне закатного неба возникла тёмная коренастая фигура. Рядом со мной лежала сабля Терехина. Успею ли я увернуться от предательского удара кинжалом или выстрела из пистолета? Если успею, тогда посмотрим, чья возьмёт. Я успел ухватить ребристую рукоять сабли, и тут…

— Иван Алексеевич, что с вами?

Голос этого человека был мне знаком. Он не походил на скрипучий бас барона и принадлежал капитану Вепреву — доброму приятелю Терехина.

— О, капитан, вы напугали меня… Видите ли… Я почувствовал, что краснею от сознания того, в какой дурацкой ситуации оказался.

— Не объясняйтесь, я всё понимаю. Смерть товарища, причём при таких странных обстоятельствах, может выбить из колеи любого.

В тоне Вепрева не чувствовалось и тени насмешки, а лишь сочувствие и понимание. Действительно, не так уж глупо выглядело моё поведение даже на посторонний взгляд. А если бы он ещё знал, как обстоят дела на самом деле…

— Хотел бы пригласить вас помянуть нашего боевого Друга, капитана Терехина. Собрались самые близкие его товарищи, мы хотели бы видеть и вас.

— О да, конечно!

У костра собралось человек десять, с большинством из которых Терехин успел меня познакомить. Лица были угрюмыми, торжественными. Говорили мало, скупо. Добрыми словами помянули капитана.

Как-то недовольно потрескивали поленья, капризный костёр то затухал, то своенравно поднимался к небу, рассыпая вокруг искры, будто наотрез отказывался повиноваться людям. По мере того как количество выпитого росло, языки развязывались, и опостылевшее всем многомесячное ожидание смерти отступало куда-то во тьму, за Дунай. Кто-то наконец рассказал скромный, немного грустный анекдот Но потом снова на лица легла тень — разговор опять зашёл о смерти Терехина. Выдвигались самые разнообразные предположения, но я заметил, что присутствующие стремятся свести всё к причинам заурядным, обыденным — месть, любовь, поединок, старые счёты, ну, в крайнем случае, турецкий лазутчик. Оно и понятно: война — вещь простая, чуждая хитросплетениям, она диктует образ мыслей и действий всем, кто в ней участвует.

Из общего тона и настроений выделялся казачий офицер со странной фамилией Перебийнос. Это был здоровенный рубака с пышными усами и ровными белыми зубами, из тех, от одного вида которых приходят в ужас солдаты, пожалуй, всех армий мира, ибо по боевым качествам казаку трудно кого-нибудь противопоставить.

Он хмурился и, наконец, произнёс:

— Ох, не верится во всё это. В гибели капитана чувствуется некий рок, тайна. У меня на такие случаи нюх. И я бы многое дал, чтобы сорвать покров с этой тайны. Дознаться бы, кто убийца — я бы уж нашёл способ, как отомстить злодею за его поганое действо!

— Скоро нам будет не до тайн, — буркнул Вепрев. — Если этот упрямый осёл паша не сдаст крепость, весело нам всем придётся.

После этих слов повисло общее молчание.

Окончательно стемнело. Офицеры начали расходиться, и, наконец, остались мы вдвоём с Перебийносом. Он задумчиво тыкал ножнами сабли в тлеющие угли, от чего в разные стороны рассыпались искры. Я внимательно следил за ним. Этот человек вызывал у меня симпатию и доверие. Сильный, уверенный в себе, Наверное, верный и надёжный товарищ. Может, именно в его лице я найду советчика и помощника. Ведь со смертью Терехина мне не только некому излить свою душу, но никто даже не сможет засвидетельствовать мои честность и порядочность, коли уж начнутся разбирательства по этому делу. И я решился.

— Вы сказали, что смерть Терехина — следствие обстоятельств ещё более странных и загадочных, чем кажутся сначала, — проговорил я неуверенно.

— Говорил. К сожалению, это всё только слова. Но как дознаться до сути?

— Для этого нужно просто иметь некоторые исходные сведения, а уцепившись за них, можно вытащить на свет Божий и остальное. Мне кажется, что тут я буду вам полезен. Равно как и вы мне. Так что, могу я и в самом деле надеяться на ваше содействие?

— Несомненно. Вот вам моя рука!

Я пожал его здоровенную, похожую на медвежью лапу, ладонь. После чего рассказал ему мою историю, опуская некоторые наиболее невероятные подробности, в том числе и первую встречу с «батюшкой». Перебийнос слушал очень внимательно, кивал, задавал дельные, уточняющие вопросы. Не видел я у него тупого недоверия и пустых сомнений.

— История несомненно презанятная, — протянул он задумчиво. — Я вам верю, но… Вы правильно говорили, что соваться с ней к нашему командованию — затея бесполезная. Где не надо — они подозрительны. А где надо быть подозрительным — донельзя беспечны.

— Я понимаю. Но что же делать? Один-то я ничего не смогу.

— Вот что, я попытаюсь свести вас с человеком, который мне многим обязан. Особа эта хоть и находится в тени, но властью обладает немалой и в таких проблемах разбирается гораздо лучше других, уверяю вас в этом.

— И кто же эта особа?

— Сначала мне придётся переговорить с ним. А вы живите так, будто ничего вокруг вас не происходит, старайтесь меньше обращать на себя внимания. Пока вам ничто не угрожает, ибо в противном случае вы давно были бы мертвы…

Следующий день пролетел быстро в инженерных трудах. Плохо, что карта, точнее, новый её экземпляр, восстановленный по оставшейся копии, всё же не содержал той исчерпывающей информации о минных подкопах, как уничтоженная. Это создавало немало трудностей в моей работе. Я жил надеждой на помощь, обещанную Перебийносом, а лагерь в целом — многочисленными и самыми противоречивыми слухами. Решалось, быть или не быть штурму Измаила. Паша раздумывал над ультиматумом, предъявленным ему Суворовым, и от того, куда склонятся чаши весов, зависело, оросятся ли вскоре тёмные воды Дуная кровью.

Ближе к вечеру появился Перебийнос. Он отвёл меня в сторонку, огляделся, высматривая, нет ли поблизости кого, чьим ушам не положено знать о разговоре.

— Я беседовал с упомянутой особой. Ваш рассказ нашёл сочувствие и был воспринят всерьёз. Это значительно облегчает наше положение.

— Что я должен делать?

— Учитывая деликатность дела, вам предстоит встретиться с этим человеком в укромном месте и обсудить всё, после чего решить, какие конкретные действия следует предпринять. Вы готовы?

— Ещё бы!

— Тогда он ждёт вас в полночь за лагерем, около заросшего пруда. Запомните — лягушачий пруд.

Он подробно объяснил, как туда добраться, заставил повторить и, только убедившись, что я всё понял, расстался со мной.

Оставшиеся до встречи три часа я провёл в какой-то лихорадке. Примечательно, что важные встречи в этой истории происходили в полночь, но что поделаешь — время наиболее подходящее для дел тайных. Похоже, в своей борьбе я получал поддержку какого-то влиятельного лица, а значит, противостояние с таинственным врагом в одиночку заканчивалось. Груз ответственности и сомнений больше не будет тянуть меня к земле. Может, я встречусь с этими врагами' честно, лицом к лицу. Да только вряд ли — они действуют исподтишка.

Если день пролетел быстро, то теперь мне казалось, что время до предела замедлило свой бег и стрелки часов ползут еле-еле. Но вот почти двенадцать — пора! Я направился в указанное место, привычно отвечая на оклики караульных.

Лагерь я преодолел без труда, равно как и сразу отыскал место, как нельзя лучше подходящее для тайных свиданий, оно было укрыто со всех сторон и совершенно не просматривалось из нашего лагеря.

По дороге мне припомнился разговор с моим другом Осиповским. Эх, эти зимние московские ночи, которые мы коротали с Тимофеем Фёдоровичем, вернуть бы их, тихие и спокойные времена! Мы тогда обсуждали античную задачу об Ахилле и черепахе. Ахилл бежит за черепахой и преодолевает половину расстояния, но остаётся ещё половина. Он пробегает ещё половину, но остаётся тоже половина. Отсюда вывод — он никогда не достигнет, как бы быстро не передвигался, медленную черепаху.

— В этой абсурдной загадке есть не только математический казусный смысл, но в некотором смысле философская назидательность. Ведь так и мы, обычные люди, стремимся к каким-то неясным или вполне оправданным целям, идём по пути совершенствования, но, ограниченные своими возможностями, общественными условиями, табу, никак не можем перешагнуть черту, обогнать свою черепаху. Для этого необходим полёт, стремление и возможность преодолеть магию чисел, стремящихся к уменьшению. Тогда мы выходим на новый участок пути, и там… Там маячит уже другая черепаха. Но это всё-таки уже не та черепаха, и мы совершили невозможное…

Эти слова врезались в мою память. Осиповский почему-то считал, что мне удастся преодолеть «магию исчезающих чисел» и выйти к новым горизонтам, увидеть этот мир иным, отличным от привычного. Сейчас у меня возникло неясное ощущение, что я приближаюсь к своей черепахе. И эта встреча — ещё один важный шаг.

Было ветрено и зябко. Кутаясь в тёмный плащ, я стоял на возвышенности, откуда при свете луны хорошо просматривались речная протока, ивовые кусты по краю обрыва, осока, в которой основательно запутался ветер. За своими мыслями я и не заметил, как сзади меня бесшумно появился невысокий человек, закутанный в чёрное, и тронул меня за плечо.

— Я рад, что вы пришли, — негромко произнёс он.

— Это мой долг — служить государыне и Отечеству! — В этих моих словах была бравада и некоторая претензия, но меня можно простить, поскольку я чувствовал, что сделал серьёзное дело и теперь могу немного напустить на себя важности.

— Надеюсь, вы соблюли условия о секретности дела? — вновь произнёс незнакомец.

— Конечно.

— Вы нам очень помогли, — протянул он каким-то странным голосом и откинул капюшон. К величайшему удивлению, я увидел лицо подручного барона-драгуна — солдата Прянишникова…