Ударом шпаги

Всю дорогу, поскольку мне почти ничего не было видно, я ломал себе голову над причиной шума и гама, сопровождавших нас по пути. Впоследствии я узнал, что огромная толпа запрудила улицы, по которым пролегал наш маршрут, ибо новость о захвате зловещего шотландского пиратского корабля, причинившего множество бед и несчастий, быстро распространилась среди горожан и все они выбежали на улицу поглазеть на страшного морского разбойника, взятого в плен. Меня до сих пор разбирает смех, когда я подумаю, насколько они были разочарованы, так ничего и не увидев; разве что счастливчикам из окон верхних этажей могло повезти, и они сумели бросить взгляд на мою скромную фигуру, самой выдающейся достопримечательностью которой была, пожалуй, шишка на голове.

Дойдя до тюрьмы — мне удалось разглядеть только верхушки двух высоких башен, — мы сделали кратковременную остановку, прежде чем массивные створки ворот распахнулись, тяжелая дубовая привратная решетка поднялась и мы по каменным плитам промаршировали во внутренний двор, мощенный булыжником. Отсюда четверо солдат повели меня к маленькой дверце в стене, затем вверх по винтовой лестнице и вдоль узкого прохода, пока мы не дошли до еще одной двери, окованной железными полосами. Дверь распахнулась, и меня грубо втолкнули в нее, так что я, не разглядев в темноте трех каменных ступеней, ведущих вниз, упал и сильно разбил себе лицо. Не успел я подняться, как дверь за мной со скрежетом затворилась и я остался один.

Я очутился в каменном склепе со сводчатым потолком, достигавшим в центре футов восьми в высоту, с единственной отдушиной для света и воздуха в виде небольшого отверстия в наружной стене, заделанного крест-накрест толстыми железными прутьями.

Каменная клетка была совершенно пуста, но сухая и чистая, чем выгодно отличалась от моей тюрьмы на «Золотом драконе». Тем не менее бежать из нее было так же невозможно: когда я подтянулся до маленького оконца и выглянул наружу, то увидел лишь сплошную стену, находившуюся ярдах в двадцати от меня, а до земли отсюда было довольно высоко, что я определил по звону монеты, долетевшему до меня лишь через пару секунд после того, как я бросил ее в окно. Это была моя последняя монета, поскольку меня тщательно обыскали и все остальное забрал тюремщик; почему он оставил мне эту — понятия не имею, знаю только, что не из сострадания, потому что именно он толкнул меня сюда, закончив обыск.

Спустя некоторое время тот же угрюмый тюремщик принес мне еду; он даже не подал вида, что слышит меня, когда я заговорил с ним, и после того, как я поел, я впервые в жизни почувствовал себя дурно и весь остаток дня пролежал на спине, глядя в потолок и искренне желая помереть, чтобы покончить со всей этой нелепостью: так ненавистны мне были эти стены, в которых я чувствовал себя как птица в клетке, лишенная свободы и света Божьего. Наконец я заснул и не просыпался, пока тюремщик грубо не потряс меня за плечо и не потребовал встать и приниматься за завтрак. После того как я покончил с едой — а, по правде сказать, там и кончать-то особенно было не с чем, — он сделал мне знак следовать за ним. За дверью меня ждала стража с алебардами, и в таком виде мы снова промаршировали через весь город к зданию магистрата, где должен был состояться суд надо мной, как сообщил мне один из конвоиров. И вновь меня удивил интерес, который испытывали горожане к моей персоне, собравшись со всех сторон в таком количестве, что дорогу в толпе приходилось расчищать конным стражникам; однако тот же конвоир растолковал мне, что большинство моряков, погибших на «Золотом драконе», были родом из Портсмута и поэтому может случиться настоящий бунт, если меня не повесят.

Признаться, я нашел мало утешительного в этой новости, но раздумывать над ней мне было некогда, ибо вскоре мы подошли к зданию суда, и после многочисленных толчков и пинков я очутился в тесной загородке, похожей на ящик, с двумя стражниками по обе стороны от меня. Клетка стояла в обширном зале, битком набитом людьми, пожиравшими меня глазами и оживленно переговаривавшимися, пока чей-то голос громко не потребовал тишины и толстый старик с сонным одутловатым лицом, сидевший отдельно от остальных, возвышаясь над двумя другими судейскими чиновниками, на специальном помосте, спросил мое имя.

Для меня теперь не было секретом, что все эти люди жаждут моей смерти, а поскольку судья отлично знал из бумаги мастера Роджерса все, касающееся меня, — или во всяком случае вскоре узнает, — то я решил ничего не говорить и промолчал.

— Ты слышишь меня? — сердито воскликнул старик, а один из стражников толкнул меня в бок.

Я молча глядел на судью и ничего не отвечал.

В толпе послышался смех, и старик побагровел от злости.