Удавшийся рассказ о любви

Я помолчал. И заметил вдруг, что она беременна, это было видно. «Да?» – спросил я у Лапина. Лапин кивнул… Я сидел, готовился к завтрашним занятиям и поверх листков наблюдал, как Галя Неробейкина бродит из угла в угол. Она даже каблуком попробовала поцарапать какое-то темное древнее пятно на полу – не грязь ли? – затем метнула на меня быстрый рысий взгляд. Я молчал, я только смотрел в свои листки.

Затем я встал. Встал и Перейра-Рукавицын, мы вышли и слышали, как Галя тут же заперла за нами дверь на ключ. Мы сидели во дворе, осень была – мы сидели на дворовой скамейке, и ворохи желтой листвы были под близкими деревцами. Сверху листва обветрилась, лежала ярко-желтая и багровая, а внизу прела, пахла грибным налетом и ждала заморозков.

Я сказал:

– Ну что?.. Теперь приходить к ним пореже будем? – И я выждал паузу. – Ночевать не будем, мешать не будем, а?

– Давай, – согласился Рукавицын.

Все-таки мы ушли не сразу, вот так вдвоем мы еще немного посидели на виду его окон – мы сидели, и окна хорошо были видны сквозь пустые ветки дворовых деревьев.

Я помню, как со слов Гали Лапин записывал, где и какие купить шторы, сговаривался с соседями, плотничал, материалы доставал, пол красил – он был старательный исполнитель, а Галю подталкивала лихорадка, озабоченность, великий инстинкт. Помню, как большая комната Лапина постепенно превращалась в квартирку с ванной и кухней – душ появился, а Галя сама, и не один раз, пробовала на ощупь поначалу мутноватую горячую воду. Она командовала, голос резкий, напористый:

– Ну-ну! Проводка теперь так не делается, Юра. Провод нужно прятать.

– Как прятать?

– Ну так, чтоб в глаза не бросалось. Когда я в гостях и вижу на стене электропроводку, мне кажется, что хозяева время от времени повеситься пробуют.

И добавляла сверх:

– У тебя, Юра, такая работа, что ты бываешь в чужих домах. Мог бы примечать.

Все это говорилось с нервом, с напором. Галя расхаживала взад-вперед, живот придерживала, смеялась, командовала, а Лапин разглядывал свои ладони в известке – стоял перед ней в каких-то опилках, в пыли, он был доволен своими руками и вдруг открывшимся умением хозяйничать. В ближайшие же дни он и проводку сделал, как хотела она.

Он все мог, не мог он только одного – выгнать нас и отстранить ей в угоду. И кажется, Галя поняла это. По крайней мере, чем дальше, тем она понимала это яснее и яснее. Она как-то перестала покрикивать, требовать, чтобы Лапин купил коврики или, скажем, сменил свой замок на английский.

Я помню вечер, и что все было поначалу тихо, нормально. Галя пришла к Лапину со своим шестилетним сыном, готовила что-то на недавно созданной кухоньке. Я сидел в углу. Я смотрел, как Лапин играет с Галиным сынишкой. Лапин показывал ему на пальцах фокусы с нитками – нитка туда, нитка сюда, средний палец, указательный и опять туда-сюда.

Придерживая высокий живот, Галя заглядывала с кухни.

– Ну как? Привыкаете друг к другу? – смеялась она Лапину и сынишке и опять уходила на кухню, резала лук, жарила и с явным удовольствием топталась у кухонной плиты, будто это был пост незанятый, место, которым она дорожила.

– В три дня свыкнетесь! – смеялась она с кухни. – Вот и будем жить-поживать вместе, а уж остальных всех попросим отсюда, – доносился ее голос.

А Лапин показывал фокусы на пальцах. Лапин говорил сынишке Гали: «Смотри-ка еще раз» – и переводил суровую нитку не спеша с пальца на палец, и снова переводил, и терпеливо объяснял, в чем тут дело.

Сели за стол. Все еще было тихо и мирно, а за чаем пошел обычный их разговор, все тот же бесконечный разговор, то есть Лапин настаивал, что Галя должна будет привыкнуть ко всем нам, вместе взятым. Галя сказала, что нет, нет и нет. Лапин сказал, что она, стало быть, его не любит, сказал и засмеялся, неуверенно засмеялся. И тут Галя подняла крик:

– Они же паразиты! Они заездили тебя!

И опять:

– Дурак! Они же заездили тебя!

Досталось не только Лапину. Она кричала и о Сереженьке Стремоухове, и о Марине, и о Сашке Рудневе, то есть обо мне, – всем хватило. Галя стояла у стола, кричала, а ее сынишка заплакал, подбежал и прижался к матери, к высокому и большому ее животу. Галя стояла красивая даже в беременности, статная и взмахивала левой рукой к каждому сильному словцу:

– Ты еще пожалеешь. Слезами обо мне поплачешь!

И еще:

– Не будет тебе счастья. И всем твоим идиотам не будет!

И еще несколько раз на истеричной ноте:

– Не будет счастья, всем вам не будет! Не будет! Не будет!

Фурия или не фурия, но что-то пугающее в ней было. И шестилетний сынишка с просохшими уже слезами жался к ее тяжелому животу – она взмахивала рукой и кричала. Лапин переменился в лице, тот самый случай, когда мужчина вдруг боится, в общем-то, пустых, истерично прорицательных выкриков женщины. Я тоже не слишком храбро выглядел. Единственный гость, я тоже притих и думал, что, слава богу, я не пришел со своими, что не пришел Сереженька или Рукавицын… Галя продолжала кричать, а комната вокруг была чистенькая, новенькая, стены сверкали. Отремонтированная и свежая, квартирка была как подарок.