Удавшийся рассказ о любви

– Заткнись! – в конце концов не выдержал и крикнул ей Лапин, или, может быть, он крикнул: «Прекрати!»… Начался уже грубый скандал, общий крик стоял в комнате, ребенок опять заплакал. Я ушел.

Я, помню, часто недоумевал: что же такое Галя? И почему ей так уж не терпится жить с Лапиным?.. То есть не знаю, когда у них была нежность или период нежности, – я уже застал другое. Здесь уже был налицо быт со всеми запахами, оттенками, криками и ссорами. И ничего другого, кроме, быть может, самой любви. И еще были «хвосты» – у Гали сынишка и плюс легкоатлет, с которым еще нужно было развестись, а у Лапина были мы. И удивительно ли, что у них ничего не получилось.

Я постарался некоторое время не приходить к Лапину и потому не знал (и остальные наши тоже не знали), что у Лапина с Галей вдруг все кончилось. За месяц до родов Галя сделала окончательный выбор и вернулась к мужу, к Славику Неробейкину. Славик как раз приехал с крупных каких-то соревнований – приехал радостный, чем-то счастливый, и вот Галя вернулась к нему.

Я всего этого не знал. Но однажды (перед новой командировкой) я зашел к Лапину – был февраль, тот самый вьюжный февраль. Лапин был дома один. Я помню, что говорили мы о Сереженьке Стремоухове – Сереженька был моложе нас, он никак не уживался в своем общежитии, в драки лез, и в конце концов Лапин оказался вынужден снять ему отдельную тихую комнатушку.

– Это же деньги, Юра?

– А что делать? – сказал Лапин.

Я сидел на диванчике, тепло и хорошо было у Лапина, я смотрел на птичьи стаи, которыми уже были исчирканы новенькие стены, – вечер был, и яркая лампа освещала эти стены. Лапин молча собирал по углам и ящикам всякое тряпье-белье, собрал и понес в ванную для обычной постирушки. Я кинул ему в шутку ботинок, но он не засмеялся. Я посидел, покурил, подумал. Из ванной тянуло паром. Я вздохнул и тоже пошел туда – нагревающаяся вода уже с устоявшимся шумом бежала в емкую раковину ванны. Вода поднималась быстро и бежала с ровным шумом, и наглость какая-то была в белом овале ванны и в белой струе: дескать, бегу чистая, чистенькая.

– Хозяйка хоть бы оказалась хорошей. Это важно… Уживется ли Сереженька у нее?

Лапин молчал.

– Неужели не уживется?

Лапин молчал.

– Тебе что? Разговаривать не хочется?

Лапин намыливал рубашки. И вдруг рассказал о Гале – о том, что вернулась к мужу. В голосе его (даже тут очень ровном и среднем) мне все же услышался оттенок боли, и для меня это было неожиданно.

– Мы ведь это… Мы ведь, Юра, ушли от тебя. Не мешали, – промямлил я и добавил чуть увереннее: – Мы ведь на некоторое время ушли.

Лапин намыливал рубашки и опять молчал. Белая пена масляно стекала по стиральной доске. Я разделся до пояса и тоже намыливал чьи-то майки, судя по малому объему – того же Сереженьки. Вода колыхалась от движения, лизала края и выплескивалась. Вода была светлая, но уже не прозрачная, уже без переливов электрического освещения. Пена с наших рук падала комьями.

Мы молча перешли к стирке темного – спортивные штаны, носки, не поймешь чьи, – вода тускнела, чернела, ручьи из-под рук, из-под отжимаемых тряпок стекали темными плюхающими струями. Стирка – дело небыстрое, нудное. Согнувшись над ванной, отжимая и полоща, я вяло воображал, что здесь в воде могло бы плавать множество этаких маленьких человечков: и вот от монотонности работы я им разрешил, предоставил – человечки вовсю плавали в ванне, обгоняли друг друга и оттуда, из своего водяного мирка, удивлялись, почему вода темнеет. Лапин стирал, стоя рядом со мной.

– А ребята не знают? – спросил я, то есть о том, что Галя вернулась к мужу.

– Нет, – сказал он. – Кажется, еще не знают.

И я вдруг подумал: он, может быть, еще надеется, что Галя сюда вернется. Ну, хоть без причины – просто так надеется.

– Нет-нет, – сказал Лапин, понемногу нагоняя меня мыслью. – Дело кончено. У Гали и у ее бегуна все упорядочилось, полнейший мир. Я даже удивился… слишком быстро…

И Лапин перевел разговор:

– Ты когда в командировку едешь?.. Сегодня в ночь?

* * *

Дня через два Лапин отправился к Сереженьке Стремоухову – он хотел дать ему немного денег. В троллейбусе было холодно. Пассажиры откровенно зябли, и Лапин тоже постукивал ногами и ежился, пока не прибыл… Дверь открыла хозяйка квартиры.

– Вы только послушайте, – шепотом сказала она Лапину.

Лапин и хозяйка стояли в коридоре, а Сереженька был в отведенной ему комнате. Сереженька заперся, точнее, забаррикадировал стульями дверь комнаты изнутри. Хозяйка, видно, напомнила ему о деньгах, и вот он решил, что его выгоняют за неуплату, и заперся (характерная Сереженькина черта: поспешная реакция и избыточная защита).

– Бабка, а бабка… – молил из-за двери писклявый голос Сереженьки.

И затем снова:

– Бабка, прости хоть до понедельника. Не в деньгах счастье. А в понедельник я заплачу тебе, будь спокойна!

И затем более грубо:

– Смотри, бабка, я ведь Лапину пожалуюсь. Припомни его лицо и сделай выводы, бабка!