Удавшийся рассказ о любви

Когда Лапин входил и видел у себя дома вот эту шумную, гульную компанию (они знали, где лежит ключ, и начали веселье без него), сквозь элементарное недовольство шумом, толкотней и неизбежным повсюду мусором в Лапине возникала еще и странная радость, которую толком он сам себе объяснить не мог. Пей и веселись, мои ребятки! – вот так думал он, что-то в этом роде. И повторял про себя: ведь поесть пришли, поесть и погреться.

– Потише сделайте, – сказал он.

Радиола и точно – гремела, как на параде. Та же самая лампа в шестьдесят свечей, а свет сейчас давала яркий, праздничный. Помимо радиолы была еще и песня. Бышев сидел в паре с соседом Лапина, который, должно быть, забрел на случайную рюмку, сидел, песню пел.

– «И ве-етры в дебрях бушева-а-али…» – вытягивали они и заводили головы вбок от слишком высокой ноты.

Лапин снял пиджак и переодевался. Он стоял у шкафа, отстраненный от них, а они, в свою очередь, не обращали на него внимания и хорошо веселились. Вот только Сереженька Стремоухов, юный и опьянению сопротивляться не способный, сидел на подоконнике. Сереженька то лез в окно, то тихо, неуверенно качал маленькой своей головкой, а рядом с ним был великолепно одетый Перейра-Рукавицын, и происходил, так сказать, разговор.

– Нет, детка, – говорил Перейра-Рукавицын. – Нет. Там окно. Там воздух, а летать ты не умеешь, потому что крылышек нет. Туда я тебя не пущу. Не-ет, детка, это называется – руки. Ру-ки. Не маши, пожалуйста, клянусь тебе, это руки. Ты можешь упасть…

Сереженька пустил ртом пузырь и что-то пролепетал.

– Папа? – рассмеялся Перейра-Рукавицын. – Вовсе это не папа, детка, это воздух. Воздух, скопление газов. Не маши крылышками.

– Папочка, м-мамочка, – лез в окно Сереженька.

– Нет, детка милая. Поверь старшему, что нет. Это снег. Он далеко. Он летит. Идем, сядешь на кроватку. Вот так, – Рукавицын пересадил его на кровать. – Да-да, ты журавль, ты лебедь, да-да, ты белый, теперь можешь и крылышками. Лети, лети. Вот так, вот так…

Лапин медленно переодевался, сменил промокшие насквозь носки. Он раздумывал, надеть ли свитер, – он все еще зяб. Музыку кто-то сделал потише, все же она была радостная, праздничная, и Лапину казалось, что все чего-то ожидают, музыка такая была. Он закрыл шкаф, держал в руках свитер.

– Мы тебя часа три ждем, – сказал Перейра-Рукавицын.

– Молодцы, – сказал Лапин.

– А что?.. Выпили немного, червяка заморили. Э-эх! Какую стряпню Маринка затеяла!

– Где же она?

– Там, на общеквартирной кухне, там места больше.

Музыка опять гремела, шум был, а с дальней кухни врывались в сиянье комнаты могучие запахи жарки и шкварки, Лапин, переодевшийся, сидел на диванчике и шевелил пальцами ног, чтобы почуять тепло. В приоткрытое окно влетал снег – мокрый клин тянулся на полу, острая полоска от капель.

– Тише!

Это крикнул Бышев. Он выключил музыку, чиркнув иглой по пластинке, и, будто удивившись тишине, крикнул еще раз:

– Тише! Юра, – начал он, встал и набрал воздуху в грудь. – Юра… – Голос его дрогнул. В горле ком. – Юра, ты знаешь, что я человек бедный, кругом должный, я ничего не мог подарить тебе в этот день. Но я все-таки принес тебе от меня, от сердца моего… пластинку. Соло трубы,

– Бышенька, покороче, – засмеялся Перейра-Рукавицын.

– Помолчи.

– Молчи, испанец, – тяжело выговорил сосед Лапина, тот, что пел с Бышевым про Ермака и про то, как бушевали в дебрях сильные ветры.

И тихо стало, вот уж действительно тихо. Бышев подумал немного в тишине, хотел было поставить свою пластинку, но решил, что сказал не все:

– Юра, ты теперь семейный человек, ты, конечно, немного замкнешься. Я это уважаю, но помни о нас, помни о всех нас, как ты всегда помнил. Пусть ни лепет твоего родившегося сына, ни голос жены… словом, пусть иногда тебе слышится эта гордая труба, этот наш зов…

Бышев поднял кверху несколько целлофановых пакетов с детскими шапочками, пеленками и прочим.

– А это тебе подарил Сереженька.

Сам Сереженька сидел на кровати, погрузившись в сонное покачивание головой. Иной раз он взмахивал руками-крылышками и опять сидел тихо. Бышев говорил, Лапин слушал. Чуткие к поздравительному тембру голоса (услышали Бышева), в дверь заглядывали соседи. Один из них вошел, стоял в дверях с долгой улыбкой, Лапин взял в руки стакан и показал глазами на другой – Перейра-Рукавицын тут же влил туда вина и поднес соседу. Чокнулись. От доброй улыбки все лицо соседа было в морщинах.

– Нет же. Никакого сына, – сказал Лапин, улыбаясь. – Ребята шутят. Просто праздничек устроили.

– Вот что, – сказал сосед и засмеялся. – Я ведь не знал, вот и поздравлял. Не знал.

– Ничего. Выпьем.