Удивительные истории о котах

После вопиющего случая с электропилой привычный уклад васько-палычевских дел был нарушен еще раз. Васька по своему обыкновению дремал, подставив живот солнцу, Палыч жужжал над принесенным накануне шкафчиком, как вдруг в ряд знакомых звуков вкрался еще один – еле слышное, но настойчивое тиликанье откуда-то с прикроватной тумбочки. Палыч прислушался, нахмурился, выключил лобзик. Скинул ворох газет, смахнул вездесущие опилки и с недоумением уставился на трезвонящий красный когда-то, а ныне грязно-облезлый телефон. Васька тоже воззрился на штуковину, которая на его кошачьей памяти никогда не подавала признаков жизни. Телефон не умолкал, и Палыч наконец снял трубку. Долго слушал взволнованный женский голос, в конце концов сказал только «хорошо» и, положив трубку, долго еще стоял, не выпуская лобзик из рук. Васькина заплывшая жирком интуиция подсказала, что этим дело не кончится. Весь следующий день он почти не спал, а с тревогой наблюдал, как Палыч выгребает из-под стола скомканные бумажки, корки хлеба, треснувшие ручки тумбочек и шкафов. Потом он смел вездесущие опилки, извлек откуда-то зеленую вазу из толстого стекла, вымыл ее под струей воды и водрузил на стол букет сорванных у крыльца мелких синих цветов. Рядом с вазой обосновались вычищенные кружки и тарелка с печеньем. После Палыч долго тер руки, шею и спину старой жесткой мочалкой под летним душем во дворе. Васька выглянул в окно, забравшись на табуретку, потом понюхал печенье, для порядка грызанул стебель цветов и направился в кухню – странности странностями, а ужин ужином. Однако, пока после еды кот отбывал свой «срок» на улице, снова произошли перемены. Палыч хмуро и решительно затолкал в мусорное ведро цветы, следом туда же полетело печенье вместе с вазочкой. Кружек на столе уже не было, инструменты валялись на привычных местах, а Палыч, доставший было из шкафа парадный пиджак, облачился в неизменный рабочий комбинезон.

Тут бы и успокоиться, но противное тревожное чувство надоедливой птичкой проклевывалось где-то в области дремлющей Васькиной души.

Марина появилась около девяти вечера, когда утомленный переживаниями кот перестал взмахивать кончиком хвоста, а сгорбившийся Палыч – поглядывать то в окно с мутным стеклом и потрескавшимся подоконником, последним приютом многих поколений мух, то на электронные часы с подергивающимися время от времени цифрами.

– Здравствуй, папа, – сказала она, и сердце Васькино ухнуло куда-то, будто это его в первый раз назвали непривычным нежным словом, будто на него глянули робко и доверчиво… Так и сидели они, обомлевшие, Васька за шкафом, Палыч на старой синей табуретке и смотрели на светловолосую хрупкую девушку, возникшую в их холостяцком бесприютном пространстве.

А Марина говорила. О том, как то угрозами, то уговорами выведала у матери фамилию и имя отца, как отыскала старых друзей, уверенных, что Палыч давно умер, пока не нашла одного, который в сердцах сказал, что видел его недавно и «лучше бы он в самом деле подох вместе со своим котом», как пробиралась по этой заблудившейся на окраине города улочке. Палыч молчал. Марина сама предложила выпить чаю, сама согласилась, сама отыскала грязные чашки (не те, что Палыч готовил к ее приходу, эти канули в неизвестность), вымыла, зажгла плиту, вскипятила воду – Палыч молчал – налила чай, присела на краешек табуретки, вскочила, вспомнив про пирожные, которые принесла с собой, открыла нарядную коробку, выпачкав пальцы кремом, положила кусочек отцу на тарелку, показала такую же празднично-воздушную, как коробка со сладостями, фотографию с недавней свадьбы, пожалев, что не нашла его раньше и не смогла пригласить… Пили чай.

Палыч молчал. Огорошенный тем, как эта легкая, звонкая, красивая девушка внезапно зашла в его жизнь – совсем как та, другая («Как мать?» – вопрос подступал, покалывал, но так и не прорвался через сомкнутые по привычке губы), что когда-то ненадолго высветлила его угрюмое с детства существование и ушла – мучительно, больно для обоих, отчаявшись пробиться через стену мрачного мужниного отчуждения. А он, как и сейчас, не знал, что делать с этим прозрачным мотыльком, впорхнувшим по ошибке в узкую щель негостеприимной двери.