Удивительные приключения рыбы-лоцмана

Книга Валерия Шубинского «Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру» – текст, вызывающий глубочайшее почтение: так, как Шубинский, сегодня, казалось бы, уже давно не пишут. Во времена, когда персональные впечатления плюс немного википедической премудрости часто оказываются достаточной базой для пристойной биографии, а человек, в процессе работы над книгой единожды посетивший библиотеку (уж не говоря об архиве), немедленно включается в пантеон мучеников и страстотерпцев, Шубинский демонстрирует какую-то запредельную основательность. Восемь страниц библиографии (самым мелким шрифтом, и это только «основные публикации», без претензий на «исчерпывающую полноту»), двадцать страниц именного указателя, двести с лишним иллюстраций – большая их часть воспроизведена с архивных подлинников и опубликована впервые… Словом, не книжка, а памятник академической добросовестности.

Следующее впечатление – несколько преувеличенная выровненность и нейтральность стиля. В противовес аспирантке, процитированной Михаилом Леоновичем Гаспаровым в «Записях и выписках» и полагавшей, что «диссертацию о Хармсе следует писать немного по-хармсовски», Шубинский (кстати, сам известный поэт) как будто намеренно ограничивает себя, отказываясь от любых стилистических кунштюков и игр. Его текст подчеркнуто и буднично сух, иногда едва ли не до канцелярита – за вычетом редкой (и оттого особенно симпатичной) иронии или еще более редких, но ослепительно ярких поэтических вспышек.

Ну и, наконец, третье и главное чувство, которое вызывает «Жизнь человека на ветру», – это удивление от того, как мало места в книге занимает собственно главный герой. Любое единожды всплывшее имя (напомню – двадцать страниц именного указателя) превращается в самостоятельную сюжетную ветку, в конце неизменно распускающуюся пышным махровым цветком. Будь то учитель, в свое время заразивший любовью к философии близких друзей Хармса – Якова Друскина и Леонида Липавского, второстепенные поэты-«заумники» Туфанов и Терентьев, или будущий драматург Шварц – все они проживают на страницах книги долгую, насыщенную и яркую жизнь. Любое событие прослеживается в обе стороны так далеко, как только возможно. В результате текст, заявленный как биография, превращается в эдакий сад расходящихся тропок: Хармс-Ювачев оказывается не столько главным действующим лицом, сколько отправной точкой, от которой в разные стороны разбегаются десятки извилистых дорожек.

Подобное положение героя автор оговаривает с первых же страниц. Даниил Хармс для Шубинского – образцовый человек без биографии. За вычетом короткого счастливого периода во второй половине двадцатых годов XX века (блестящего времени ОБЭРИУ и детских журналов «Чиж» и «Еж»), он вел жизнь одновременно до предела театрализованную, гротескную, едва ли не клоунскую, и в то же время полностью изолированную от внешнего мира. Трагически не совпавший со временем, в котором ему довелось жить, Хармс так навсегда и остался «вещью в себе» – закрытым, настороженным и никогда до конца не повзрослевшим ребенком, понять которого при жизни было очень трудно, а после – стало и вовсе невозможно. В результате, по мнению Шубинского, говорить о Хармсе можно двумя способами – либо сводя всю его личность к творчеству, либо рассказывая о людях и событиях, происходивших вокруг него. Шубинский делает выбор преимущественно в пользу последнего варианта, и из двух частей названия его книги – «Жизнь человека» и «на ветру» – главной для него оказывается, конечно же, вторая.

То, что получается у Валерия Шубинского в результате, – нечто гораздо большее, чем просто биография. Большой, живой, теплый, дышащий и страшноватый мир клубится и ворочается вокруг центральной фигуры, создавая полный эффект погружения и присутствия. Но если вы в самом деле надеялись, что благодаря этой книге загадочный человек с трубкой в зубах, в щегольских гольфах, кепи и бриджах, написавший когда-то «Елизавету Бам» и «А вы знаете, что у…», станет вам хотя бы немного понятнее, то… Ну, в общем, за этим делом, вероятно, по-прежнему лучше обращаться к добротной биографии Хармса, написанной шесть лет назад для серии ЖЗЛ питерским филологом Александром Кобринским.

Анна Сергеева-Клятис

Пастернак в жизни

[126]

Первым писать такие книжки придумал Викентий Вересаев, объединивший все (в том числе самые недостоверные) рассказы очевидцев о Пушкине под одной обложкой. После него этот трюк исполнялся неоднократно – вплоть до Льва Данилкина, выстроившего по такому принципу свою недавнюю биографию Юрия Гагарина. Теперь очередь дошла до Пастернака – московский филолог Анна Сергеева-Клятис решила собрать сводный хор людей, готовых свидетельствовать о поэте, и отправиться с ним на гастроль.