Удивительные путешествия барона Мюнхгаузена

Наше ядро сослужило нам отличную службу. Оно не только отбросило неприятельское ядро, заставив его произвести вышеописанные разрушения, но, в полном соответствии с моими намерениями продолжая свой путь, сорвало с лафета ту самую пушку, из которой только что в нас стреляли, и с такой силой швырнуло ее в киль одного из кораблей, что выбило у него днище.

Корабль дал течь, наполнился водой и пошел ко дну вместе с находившимися на нем тысячью испанских матросов и значительным числом солдат. Это был, несомненно, выдающийся подвиг. Но я не претендую на то, чтобы он был поставлен в заслугу мне одному. Честь замысла, конечно, принадлежит мне, но успеху в какой-то мере содействовал и случай.

Дело в том, что позже я обнаружил следующее: в нашу пушку, выпустившую сорокавосьмифунтовое ядро, было по недосмотру заложено двойное количество пороха, чем, собственно, и объясняется неслыханная сила, с которой было отброшено неприятельское ядро.

Генерал Эллиот за эту выдающуюся услугу предложил мне занять должность офицера. Но я отказался, удовлетворившись благодарностью, которую он в самой лестной форме выразил мне за ужином в присутствии всего офицерского состава.

Так как я очень расположен к англичанам, которых считаю, бесспорно, мужественным и благородным народом, я твердо решил не покидать крепости, пока вторично не окажу им услугу. Недели три спустя для этого представился удобный случай.

Нарядившись католическим священником, я в час ночи тихонько выбрался из крепости и, благополучно проскользнув через неприятельские линии, оказался в центре вражеского лагеря. Там я проник в палатку графа Артуа, который вместе с высшим командным составом и другими офицерами был как раз занят разработкой плана штурма крепости, назначенного на следующее утро. Одежда священника ограждала меня от подозрений. Никто меня не заметил, и я без помехи мог все видеть и слышать.

В конце концов все отправились на покой, и я вскоре обнаружил, что весь лагерь, включая и часовых, спит глубоким сном.

Я тотчас же приступил к делу — снял с лафетов все пушки, начиная с тех, что стреляли сорокавосьмифунтовыми ядрами, до двадцатичетырехфунтовых, и швырнул их за три мили в море. Так как помочь было совершенно некому, то это была самая тяжелая работа, какую мне когда-либо приходилось предпринимать, исключая, впрочем, одну, о которой, как я слышал, вам счел нужным поведать в мое отсутствие мой знакомый. Речь идет об огромной, описанной бароном Тоттом, турецкой пушке, с которой я переплыл пролив.

Покончив с орудиями, я перетащил к одному месту посреди лагеря все лафеты и телеги, а чтобы скрип колес не привлек внимания, перенес их попарно под мышкой. Великолепный холм получился — не ниже Гибралтарской скалы!.. Вслед за этим я с помощью куска железа, выломанного из самого большого орудия, выбил огонь из кремня, торчавшего на глубине двадцати футов под землей в каменной стене, построенной еще арабами, запалил фитиль и поджег всю эту кучу. Я забыл еще сказать вам, что сверху я навалил на нее все телеги продовольственного обоза.

Самые легковоспламеняющиеся предметы я, разумеется, подложил снизу, и поэтому все в одно мгновение вспыхнуло жарким пламенем. Во избежание подозрений я первым поднял тревогу.

Весь лагерь, как вы легко можете себе представить, был объят ужасом. Общее мнение сводилось к тому, что часовые были подкуплены и что такое полное уничтожение всей лагерной артиллерии могло быть произведено только силами семи или восьми полков, переброшенных с этой целью из крепости.

Господин Дринкуотер в своем описании этой знаменитой осады упоминает о громадном ущербе, понесенном врагом из-за возникшего пожара, но ни слова не говорит об истинной причине этой катастрофы. Да и не мог он знать о ней. Ведь я не открывал еще этой тайны никому (хотя я единолично спас в эту ночь Гибралтар), даже генералу Эллиоту.

Граф Артуа с перепугу удрал вместе со своими приближенными, и все они без передышки бежали две недели подряд, пока не достигли Парижа. Кроме того, страх, пережитый ими при этом страшном пожаре, так на них подействовал, что в течение трех месяцев они не были в состоянии что-либо съесть или выпить и оказались вынужденными питаться, как хамелеоны, одним воздухом.